1. Ученый ЧЕЛОВЕК из ИФАНа
(опыт рефлексивного тоста)
Любой человек – загадка для других людей и на протяжении всей жизни мы
только и делаем, что общаясь друг с другом пытаемся эту загадку отгадать. Это
придает нашему общению элементы определенной интриги. Действительно, на
поверхности мы видим только то, что нам показывают и не всегда в этом
внешнем проявлении удается угадать сущность человека как личности. Поэтому
исследование любой личности есть построение гипотезы, основанной на этих
внешних проявлениях. Интрига заключается в том, насколько наша гипотеза
верна, или иначе говоря, насколько нам удалось по внешним проявлениям понять
сущность целостной личности. Причем абсурдность данной ситуации
заключается в том, что ответить на вопрос о правомерности наших выводов
может только сама исследуемая личность, о чем собственно мы можем никогда не
узнать. Одновременно, выстраивая гипотезы, мы как бы предоставляем
исследуемой личности некий конструктивный материал, обогащенный нашим
собственным опытом, что может повлиять на самооценку и самосознание данного
человека. Таким образом, «портрет» личности несет в себе самосущность –
собственное понимание самого себя. Он определяется также внешними
обстоятельствами, в которой личность оказалась. И, наконец, личность
складывается из тех «картинок», которые создают о ней окружающие ее люди, то
есть мы все. С позиции исследуемой личности наши выводы о ней могут быть
просто любопытны, могут рассматриваться как варианты бесконечных отгадок,
кстати говоря не всегда приятных. А могут быть уточнением понимания о себе
самом. То есть сущность человек есть результат диалога между ним и
окружающим его миром, окружающими его людьми. Что движет человеком, когда
он совершает те или иные поступки, что является стимулом его творческой
деятельности – это не просто банальные вопросы, а очень важная часть
философской рефлексии над бытием. Человек представляет собой особый Космос,
в котором соединены объективные обстоятельства и субъективные переживания
самого себя и мира. Исследование «ЛИЧНОСТИ» есть особая необходимая
философская задача, которая может нам дать гораздо более глубокое понимание
МИРА в котором мы живем, чем самые глубокие размышления на его
природными характеристиками.
В этом смысле я и пытаюсь подойти к КОСМОСУ РАБИНОВИЧА, ибо это одна из
тех мировых загадок, в которой сам процесс расшифровки (отгадок) доставляет
творческое удовольствие, еще раз отмечу, вовсе без гарантии истинности таких
отгадок. Отсюда понятна принципиальная незавершенность представляемого
текста, который должен был бы дополняться комментарием Вадима Львовича. Но
эта бесконечная работа, которая на самом деле все время происходит в
результате нашего уже достаточно долгого общения. Поэтому данный текст
представляет собой некую серию мыслей о В.Л. Рабиновиче, возникших в
результате данного общения.
Мысль первая – восприятие. Эталонное выражение пятого пункта анкет
советских времен. «Фамилию мою анедоктическую //Иные полагают
неприличную// Находятся порой такие сволочи//Которым ненавистны
рабиновичи». Конечно здесь и боль, но одновременно и сила. Он сам то прекрасно
знает свои возможности. Обаяние обволакивающее. При первом же слове
2. Рабиновича, если ты вступил с ним в диалог, происходит растворение в его
словах, в его интонации. Эти птичьи глаза и соответствующий пункту анкеты нос.
Это огромная голова, которая существует как будто бы сама по себе. Это
удивительно выразительное лицо и тембр голоса, который как бы проходит не
только через слуховое восприятие, а через все тело сразу, воздействуя почти
гипонтоически.
«Володя»,- отвечает он мне на предложение быть оппонентом по докторской
диссертации, - «имейте ввиду, что я один из немногих, который диссертации
читает». И он прочитал мою диссертацию. И он выступил по ней. Но причем здесь
диссертация, подумал я, при этом выступлении. Диссертация лишь повод для его
собственного самовыражения. Нет, конечно, он ее прочитал и оценил как
хороший труд, но дело не в этом. Она позволила еще раз ему выступить, причем
не просто как ученому, но как поэту.
Мысль вторая – обстоятельства. Киев – Сызрань – Москва – Данков – Москва.
И здесь первая загадка. Почему химия, ведь он философ, в изначальном
понимании философии как любви к мудрости? Наверное потому, что из всех наук
ближе всех к философии именно химия. Ибо если в химии новое чудесным
образом возникает из смешения различных природных веществ, то в философии
новое – это результат смешения различных мыслительных ингредиентов. А
чтобы такое смешение носило абсолютную степень свободы необходимо это
дополнить со стороны природы алхимией, а со стороны творчества поэзией. Вот
оно золотое сочетание Рабиновича – свобода, разум и поэзия. Причем не
отделенные друг от друга, а вполне совместимые, как создаваемая по его
инициативе и поддержке философов и поэтов соответствующая академия. Когда
он мне предложил быть членом этой академии, я честно говоря отнесся к этому
скептически, угадывая в этом некие практические результаты, которые
необходимы Вадиму Львовичу в связи с моей должностью (впрочем, и это также
его характеристика, так частично и оказалось). Но когда я оказался в компании
известных философов и крупных поэтов, которые правда, как мне показалось не
совсем понимали, а что же создается, я понял, что даже если эта идея не
реализуется, она должна когда-нибудь быть реализована. Когда он всерьез
поднял вопрос, что в ВАКе должен быть создан диссертационный совет, в котором
можно было синтезировать поэзию и философию, конечно мы понимали, что вряд
ли это возможно. А с другой стороны, мы точно также понимали, что он
глубочайшим образом прав. Ибо философия не сводима только к научному и даже
только к рациональному восприятию бытия и если она хочет остаться
философией в ее изначальном смысле, он должна быть соединена с поэзией,
скажем шире, с внерациональными компонентами духовного освоения бытия.
Мысль третья – интерес к средним векам. Как все красиво складывается.
Алхимия, философия и поэзия как метафорическое понимание мира. Как быть
свободным в условиях отсутствия свободы? Использовать эти условия в своих
целях. Что может быть средством свободного самовыражения в условиях
несвободы и цензуры – поэзия, то есть метафорическое иносказание. Для каких
времен все это было актуальным? Изначально для средних веков, а затем и в
более близкое к нам советское время. Рабинович жил в советское время,
используя навыки, отработанные еще в средние века. Не знаю уж что здесь
первично. Интуиция, усиленная знаниями о средневековье. Или сознательное
изучение средневековой жизни, для использования в наше время.
3. Интерес к средним векам – это одна из самых больших загадок нашего
философа и поэта. Правда и вариантов для интерпретаций и построения гипотез
здесь также больше, ибо кроме тела и головы Рабиновича, мы имеем здесь еще и
некоторые тексты, в которых, ставил он эту задачу или нет, от тем не менее,
самовыразился.
Средние века требовали от человека, если он хотел выжить ( а может быть и
не только средние века) максимальной адаптации к социальным условиям.
Средние века удивительное время. С одной стороны, безусловное доминирование
религии, когда философия выступала в качестве некого дополнительного
метафизического обоснования принципов христианской веры. Но, человек всегда
может оставаться внутренне свободным, не подчиняясь обстоятельствам, а
подчиняя их себе. Лакуной для свободного размышления могла быть в какой то
степени наука.
Поэтому, новое время с возникшей наукой, рационалистической философией
своими корнями уходит глубоко в средние века. “ Основание – средневековая
христианская мысль, а результат, воздвигнутый на этом основании, – предельно
рационалистический (новая наука)”1. Можно, конечно, рассматривать
становление науки как борьбу и преодоление средневекового мышления, но это
нам представляется не совсем верным. В культуре гораздо больше взаимосвязи
даже между внешне далекими явлениями, чем разрывов и борьбы. Именно
иррационализм господствующий в сфере сознания человека средних веков во
многом определил становление европейской науки и рационалистической
философии. Это был период своеобразного иррационалистического
рационализма, когда даже явно иррационалистические компоненты сознания
пытались объяснять рационально.
Вадим Львович подвергает это время анализу, который можно найти в
соответствующих монографиях, отметим лишь некоторые моменты этого
анализа, важные нам для понимания его личности.
Итак, отношение к науке и опять же к личности, то есть к человеку, который
этой наукой занимается. Как отмечает В.Л. Рабинович, даже само слово “ученый” в
его современном значении, обозначающее в самом общем смысле человека
занимающегося открытием истин в средние века отсутствовало. “Слово “ученый”
(scientist) было изобретено только в 1830-е годы. До этого ученых называли
“физиологами”, “натурфилософами”2. Сегодня мы воспринимаем науку как особую
форму сознания, с помощью которой мир объясняется и познается в вечном
процессе поиска, результатом которого является приращение знаний. В средние
века – истина не результат поисков человека, ею обладает высшее начало (будь
то Бог или Абсолютный Разум). Поэтому ученый это скорее человек, который
“знает об истинном знании. И потому не ученый, а ученый человек”3. Целью
ученого человека является не акт познания, как некий поисковый процесс, а
“схватывание” уже имеющихся, готовых истин и доведение, их до других людей.
Ученый — скорее посредник между абсолютной истиной Бога и ее отражением в
предметном мире.
1
См.: Рабинович В.Л. Ученый человек в средневековой культуре// Наука
и культура. М., 1984. С. 200.
2
Рабинович В.Л. Ученый человек в средневековой культуре// Наука и
культура. М., 1984. С. 201.
3
Там же.
4. Такое понимание полностью вписывается в господствующую в культуре
данного периода духовную парадигму. Хейзинга отмечает, что это было время
расцвета искренней веры, "нет ни одной вещи, ни одного суждения, которые не
приводились бы постоянно в связь с Христом, с христианской верой"4. Высшей
ценностью, в том числе и внутри науки, выступало священное писание или же
освященное авторитетом и традицией церкви знание. Согласно такой иерархии
строились все формы сознания (в том числе и наука), на вершине которой стоял
Учитель, обладающий в той или иной степени знанием. Ученики приобщались к
уже имеющемуся знанию, к тем частям абсолютной истины, которой полностью
обладал лишь Бог. Поэтому процесс обучения представлял собой процесс
допущения или приобщения к уже готовым истинам.
Божественные истины фиксировались в различного рода источниках и,
прежде всего в Библии, как особом, священном тексте. Не случайно, одной из
важнейших функций, которую должен был выполнять ученый, была
интерпретация и истолкование текста. Ученый — тот, кто знает тексты, может их
интерпретировать и передавать их смысл ученику. Поэтому, особое значение в
процессе обучения придается не только пониманию содержания и смысла текста,
но также формам их запечатления. Процесс обучения выступает как процесс
“поглощения” и толкования текстов. Место Учителя здесь непререкаемо, ибо
только он может приобщить к знаниям. Отсюда, кстати такое огромное значение
в этот период придается библиотекам, которые являются не просто собранием
книг. Количество накопленных книг одновременно как бы выражает качество
потенциальных истин, которые можно найти в них.
Схоластика средневековья — это не просто некое академическое
философствование, а образ жизни. Монастырская библиотека этого периода,
хранящая, прежде всего книги по философии, теологии и науке теологических
книг — это фактически прообраз университета. Поэтому возникающие
университеты во многом перенимают монастырский уклад и принципы обучения,
заменяя Библию как таковую, на иные первоисточники, которые, по сути, еще
очень долго также выполняют эту функцию хранения абсолютных истин.
Внутри философии (также впрочем, как и в иных формах духовного освоения
бытия) иерархическая схема повторяется. Богами философов являются Платон и
Аристотель, а тексты, например, неоплатоников канонизируются в буквальном
смысле, выступая единственным источником философских истин. Однако сам по
себе этот пласт духовной культуры, в рамках более широкой иерархии, тем не
менее, остается низшим по отношению к божественным истинам. Поэтому,
официальное отношение церкви к философии было снисходительно-
безразличное — как к одной из "мирских мудростей". Самой религии никакие
обоснования веры, в том числе и метафизические, не нужны.
Отношение к канонизированным мудрецам внутри самой философии
строится по той же схеме: “учитель - ученик”, в которой последний воспринимает
толкования текстов учителем как некие откровения. Одновременно, поскольку
смысл и содержание философских текстов необязательно непосредственно
связано с религией, появляется определенная вариативность (свобода) в их
интерпретации. Я исхожу из буквы текста, но мой разум может в нем усмотреть
совершенно иной смысл, чем приписывает ему мой оппонент. Университетские
дискуссии этого периода представляют собой демонстрацию логических или
филологических аргументов в пользу того или иного утверждения. “ Именно так
4
См.: Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1988. С. 164.
5. — диспутами о чем угодно — назывались апофеозы этой учености. Только в год
раз! Две недели публичного торжества изощреннейших элоквенций...
Ординарные занятия приостанавливались на всех факультетах, даже на
теологическом. Всякая иная жизнь замирала. Диспут о чем угодно — ученая
жизнь, в ее высшей мере, которой жило в эти четырнадцать дней ученое сословие
университета.
Жар словесной баталии противостоит бесстрастности академических
оборотов вроде: “не нахожу истинным”, “это недопустимо”. Идеологического
свойства ярлыки вроде “еретик”, “подозрительной веры”, “заблудившийся в вере”,
площадная брань, лексика “телесного низа” категорически воспрещались
неукоснительной инструкцией” 5.
Таким образом, ученый — это человек, который скорее посвящался в знания
и дополнительно, обрабатывал форму его доведения до понимания другими
людьми. Поскольку истины были как бы заведомо заданы, то ценность
познавательной деятельности как некоторого процесса поиска истины была
минимальной, а философская деятельность во многом сводилась к языковой и
риторической практике. “Особенности мышления средневекового человека
обеспечивают манипулирование со словами как с вещами (а не с самими вещами)
ради постижения сокровенного смысла... Средневековая культура - культура
текста”6. Позитивным моментом такого отношения к тексту явилась выработка
особой культуры работы с ним, которой так иногда не хватает современным
гуманитариям. Текст выступает носителем истин, которые надо уметь найти в
нем и истолковать. Часто, соотнесение того или иного высказывания с
каноническим текстом и являлась демонстрацией его истинности.
Мысль четвертая – игрок и поэт.
Итак, оказывается, что можно быть свободным в условиях жесточайшей
несвободы, адаптировавшись к ней. Рабинович человек адаптирующийся. Когда я
здесь употребляю термин адаптация, то имею в виду не просто приспособление к
социальным обстоятельствам. Это конечно также необходимо, но это пассивный
вариант адаптации. Существует и активная адаптация, когда человек использует
обстоятельства для своей собственной самореализации.
Более всего это напоминает игру. Игра удивительный феномен, она помогает
нам не только проигрывать реальные жизненные ситуации, замыкая их
определенными временными и пространственными рамками, но и проявлять
наше творческое начало, связанное с конструированием самих рамок игры.
Человек играет и создает игры, он участник игры, и, одновременно тот, кто игры
сотворят. И в этом последнем смысле человек выполняет креативную функцию,
которую он не может осуществить по отношению ко всей жизни как таковой, то
есть функцию Творца. Человек подобен Богу создавая правила некой
смоделированной жизни. Ведь любая игра это некая модель иной жизни.
Подходя к игре с философских позиций, мы можем указать на то, что игра это
особый вид человеческой деятельности в условиях идеализированной и
зафиксированной в виде правил, системы взаимоотношений. Если в реальной
жизни, «правила ее игры» (нормы, традиции, стереотипы поведения) выступают
как данные нам сверху или сформированные всей человеческой культурой, и мы
не всегда можем их изменить, то в основе создаваемых игр самим человеком,
5
Рабинович Л. Ученый человек в средневековой культуре// Наука и
культура. М., 1984. С. С. 212.
6
Там же. С. 214-215.
6. напротив, лежит процесс абстрагирования от реальности, от тех изначальных
основ, которые когда-то породили игру. В этом плане игра это всегда имитация
жизни, в частности, имитация ситуации борьбы и состязательности реальных
человеческих взаимоотношений. Абстрагируясь от реальности в игре, мы
абсолютизируем некие искусственные условия указанных взаимоотношений в
качестве непреложных правил, которые мы договариваемся соблюдать. Этот
последний аспект соблюдения правил является центральным в игре, создавая
более равные, чем в жизни условия достижения успеха. Здесь меньше внешних
(объективных) помех.
Это жизнь как бы очищенная от реальности. Все это позволяет сделать вывод,
что игра это жизнь, пусть и смоделированная, а жизнь – это игра, но лишь с
относительно нами познаваемыми правилами. Поэтому, играя – мы живем
(переживаем ситуации), а, живя – мы все время играем. Жизнь это игра по
правилам, где элемент случайности более высок, что делает эту игру весьма
занимательной и острой.
Внешне кажется что игрок – это во время игры абсолютно свободный человек.
Он имеет некую цель и пытается ее в отведенное время реализовать. Но на самом
деле, любая игра всегда жестко ограничена правилами игры. Если ты не знаешь
правил футбола, а тебя поставили в команду, то ты будешь испытывать муки не
зная того, что делать. Если ты знаешь правила, то ты можешь играть свободно.
Итак, игра это следование правилам, то есть знание обстоятельств.
Именно поэтому, игра это может быть самая свободная деятельность. Как
остроумно отмечал один из классиков философии игры Йохан Хейзинга, игра по
приказу уже не игра. Можно возразить, что какая же это свобода, если мы
действуем по предписанным правилам, то есть фактически по установлениям и
приказам. Но в этом и диалектика жизни, что было подмечено еще в античности.
Свобода может быть осуществлена в условиях опознавания необходимости наших
действий. В реальной жизни степень такой свободы мала, так как слишком велик
спектр непознаваемого и непознанного, поэтому здесь свобода весьма
относительна. В игре правила определяют варианты действий, поэтому
последние осуществляются наиболее свободно. Может быть, в игре человек
реализует свою свободу так, как не в какой иной деятельности. Я сознательно
принимаю данные правила за абсолютные, чтобы дать себе возможность выбора
ходов (стратегий) в той или иной игре. Если я не признаю правил того, что конь в
шахматах ходит буквой «Г», я просто не смогу вступить в коммуникацию со своим
партнером по игре. И, напротив, признав правила, ограничив ими себя, я
становлюсь в рамках этих правил абсолютно свободным, я управляю игрой как
некой локализованной жизнью, уподобляясь Творцу. И заметьте, что даже самые
свободолюбивые люди подчиняют себя этим правилам и находят массу
удовольствия, когда следуют им, ибо это условие выигрыша.
Если ты оказался в определенных социальных обстоятельствах, то ты должен
знать правила их функционирования и тебе станет возможно интересно жить
даже в весьма стесненных обстоятельствах. Мне кажется, что В.Л. Рабинович жил
в советское время на манер человека средних веков, когда свобода могла быть
реализована в использовании обстоятельств даже самых неблагоприятных в свою
пользу (не всегда это получалось), а средством этого выступала поэзия на языке
которой можно было выразить любую степень своей свободы.
Средние века были временем, когда человек одновременно существовал в
двух мирах: религиозном и мирском. Это была своеобразная социокультурная
7. среда обитания, данность, из которой вырваться было практически невозможно.
Каждый мир функционировал по своим правилам, которым должен был
следовать человек вступая в него. Вот эти правила (или нормы) и обеспечивали
своеобразную защищенность сознания человека от полного подавления его тем
или иным миром. Человек просто переходил в другой мир и действовал там по
иным правилам. Действительно, когда мы играем в шахматы нас ведь не угнетает
ситуация пусть и временной, но тем не менее подавления свободы.
Поскольку в культуре религия доминировала человек строил свою мирскую
жизнь, хотя и по рациональным законам и принципам (иначе он не смог бы
существовать), но с оглядкой, если так можно выразиться на религиозные
установки. Это было время расцвета искренней веры, "нет ни одной вещи, ни
одного суждения, которые не приводились бы постоянно в связь с Христом, с
христианской верой"7. Правда, человек при этом оставался человеком и находил
любопытные способы совмещать набожность как норму поведения (вряд ли это
всегда было проявлением внутренней веры) и исполнение своих самых плотских
утех и желаний.
Указанная двойственность средневековой культуры породила формирование
в ней некого “подводного” символического пласта. Яркость и острота
чувственных переживаний в рамках пропитанного религиозными отношениями
общества выражалась в особой системе символов, которая выступала способом
коммуникации, прикрывая интимность взаимоотношений между людьми.
Наиболее ярко это проявилось, как отмечает Й. Хейзинга, в стилизации любви,
когда процесс передачи своих желаний и чувств возлюбленной символизируется
до предела и чувственные переживания в виде особой знаково-символической
системы оказывают весьма сильное воздействие. На первое место выходит
чувство как таковое (в его абстрактно-символической форме). “Возникает
эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, при том
что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается... Любовь
стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и
нравственные совершенства”8. В русле средневековой схоластики как
господствующей модели рационального мышления в этой форме человеческих
взаимоотношений большое место занимает толкование символов, которыми
обозначается тот или иной момент или период любви между мужчиной и
женщиной. Здесь важным оказывается все: цвета одежды, гармония которой
заключается не просто в ее цветовом восприятии, но в особом сочетании
символов; следование особым любовным правилам ухаживания и способам
передачи своих чувств. Любовь в ее символическом выражении становится
коммуникационным феноменом средневековья, “неотъемлемой частью
аристократического образа жизни и, уж во всяком случае, светской беседы... Ибо
даже там, где действительная любовь описывается столь правдиво, сколь это
возможно, это описание всегда остается в сфере представлений, обусловленных
определенными идеалами, с их техническим арсеналом ходячих представлений о
любви; остается стилизацией в плане чисто литературного эпизода”9.
Мысль пятая – ирония и мужество. Указанный символический пласт мог в
наибольшей степени реализоваться в поэзии, что и сделало, как мне кажется из
В.Л. Рабиновича не только ученого, но и поэта. Именно это придало ему и
7
Хейзинга Й. Осень средневековья. М., 1988. С. 164.
8
Хейзинга Й. Указ. соч. С. 117.
9
Там же. С. 133.
8. удивительное свойство иронии, а главное самоиронии. Это очень важно
различать. На самом деле ирония доведенная до предела, гипертрофированная
ирония делает человека злым. Это часто форма насмешки, даже издевательства
над слабостями других людей. Но одновременно, ирония необходимая форма
выживания в жестких социальных обстоятельствах. Компенсировать негативные
свойства иронического отношения к миру помогает самоирония, когда человек
находит в себе силы подсмеиваться над своими слабостями. Это делает его не
только не слабее, но напротив, возвышает над людьми, которым это не дано и
требует особого внутреннего мужества.
Приведу лишь одни пример такой самоиронии. Заседание посвященное
чествованию одного очень известного человека. Все выступающие с пеной у рта
говорят о том, какой он талантливый и хороший. Иногда искренне, иногда нет.
После полутора десятка выступлений, ситуация всем нам хорошо знакома, ты
себя ощущаешь в каком-то не реальном мире и даже человек о котором здесь
говорят и который действительно является достойным человеком, как бы теряет
свои положительные качества. Толчок в бок. «Володя», слышу я голос Вадима
Львовича, -как все лижут задницу». Молчание. «И я сейчас пойду это делать, но
как это будет красиво». И сразу все встает на места. Человек иронизирует над
собой, через себя над другими, показывая заданность данной ситуации,
реализацию некого принятого ритуала.
Но мужество Вадима Львовича приобретало и иной характер, когда
начиналось «давление» тех же социальных обстоятельств затрагивающее
уважаемых им людей. Я до сих пор вспоминаю период когда один из генералов
философии10. Иван Тимофеевич Фролов оказался в тяжелой ситуации. Как очень
многие вокруг стали его предавать, забывая о том, что он сделал для них и для
философии. И вот тогда в «Независимой газете» появляется пронзительное
открытое письмо В.Л. Рабиновича в его защиту, в котором он призывает людей
одуматься, когда они перестают даже здороваться с отлучаемым философом,
которому он, в тот период, остался преданным. Здесь уже не место эзоповской
иронии, к которой он так способен, но рыцарское выступление с открытым
забралом, которое могло тогда значительно повлиять на его судьбу. Я помню как
многие из нас был тогда восхищены этим смелым и мужественным поступком.
Вадим Львович из поколения шестидесятников по духу. Человек, который
может прекрасно читать свои стихи, полемизировать с кем угодно по телевизору,
который может оказаться участником акции протеста против слома мало
известного для обывателя дома № 6 по рабочей улице ( в мае 2000 года).
Человек, который любит других людей и которого любят другие люди.
10
Я употребляю данный термин отнюдь не иронично. Ибо именно сейчас философской
общественности не хватает таких «генералов», с которыми считалась бы не только научная
общественность, но и власть предержащие. Этот человек будучи интересным философом, одновременно
сделал очень много для сохранения философии в нашей стране, отбивая самые разнообразные по силе
нападки.
