12 публикаций газеты "Вести сегодня"

1. Андрис Колбергс
(Перевод Сергея Христовского)
Дневник современника
«Вести Сегодня»
17/02/2011 – 15/03/2011

2. 2
08.04.2008 — вторник
Так вот я теперь сижу тут у окна, смотрю, как сильный весенний ветер сгибает верхушки сосен, и начинаю
писать дневник. Мне жаль, что я не начал делать это раньше. Сейчас, поднимаясь в гору памяти, было бы за что
уцепиться. Остаётся только смириться с тем, что многие важные события и встретившиеся лица стали
исчезнувшими, невосстановимо стёртыми файлами из базы данных моего мозга.
Вчера у меня был знаменательный день, я поставил точку в романе «Красный лимузин чёрной ночью», оставив
в макете места для экслибрисов Иманта Озолиня. По–моему, иллюстративный материал освежит монолитную
стену текста и добавит ему интереса, но как сытые, лоснящиеся лица политиков в криминальном романе
отзовутся на судьбе книги, не прогнозируемо. Возможно, будет шум, который настроит сильных мира сего
против меня ещё больше, хотя одновременно это было бы для них хорошей рекламой. Однако скорее всего
книгу совсем не заметят: латышская оригинальная литература стоит на краю могилы, ещё несколько шагов —
и очутится в ней.
Я уже второй раз берусь за дневник, в первый, кажется, в начале 2007 года. … Но потом у меня довольно
быстро вызрели основные сюжетные линии романа, стали обрастать характерами и деталями — пришлось
сесть за письменный стол. Уже давно из–за своего упрямого характера — Стрелец всё же — и из–за нелюбви
культурной министерши Хелены Демаковой и её Народной партии, я не жду никакой поддержки от Фонда
культурного капитала, политизированного учреждения, которое распределяет легализованные взятки

3. 3
из бюджетных денег между изданиями прессы, называя их целевыми дотациями, и устроено так, чтобы
в самом фонде никто ни за что не отвечал. Однако, к большому удивлению, КФК присвоил мне стипендию
на написание романа и целый год платил 200 латов в месяц. Стипендия обязывала меня не бросать романа
на полдороге, хотя временами такое желание возникало — писалось медленно и трудно. Только что возникла
в уме тема дискуссии «Литература ли детективный роман и искусство ли литература?» Янчик Рокпелнис
недавно высказался в прессе, что после шестидесяти никто ничего стоящего не написал — Хемингуэй,
например, кончил писать, когда ему было шестьдесят три года. Я, наверное, могу быть счастлив, что мне зимою
исполнится семьдесят — с Божьей помощью, но всё же стучу по клавишам.
… Человечество делится на две части — одни ставят себе цель дожить до стольких–то лет, вторые — что–то
конкретно сделать. По природе своей я идеалист, поэтому мне сегодня предлагаемая здесь жизнь не нравится.
Наверное, так себя может чувствовать строитель, который с добрыми намерениями возводил светлое здание,
а теперь видит его с постепенно разваливающейся дырявой крышей и с изгрызенными крысами полами.
Конечно, любопытно, как дальше сложится судьба детей и внуков, точно так же никто из нас не знает, что
он скажет и сделает, когда заметит на пороге спальни костлявую с косой. Но не думаю, что мне тогда придётся
о чём–нибудь особенно пожалеть, поскольку я не принадлежу ни к тем баранам, которых политики гоняют
со скудных пастбищ на ещё более скудные, ни к тем, что, виляя хвостиками, карабкаются на Олимп, поближе
к богам. Поэтому нет у меня ни почётных дипломов, ни самого скромного из орденов Трёх Звёзд. Когда
Джемму Скулме выбрали в правление ордена, она собиралась меня заявить, но я сказал, что не возьму,
откажусь, поскольку все тайные и явные противники Латвии уже успели их себе выбить. Я не желал быть в
их компании. Джемма знала, что делает. Если Петерса полагается считать первым глашатаем Атмоды, то я был
вторым, а Джемма третьей — после телефонного звонка присоединилась к нам с Янисом на двадцать минут
позднее. С нас всё начиналось, мы рисковали, зная, что для нас и наших семей пробуждение Атмоды может
плохо кончиться. Не совсем уж в Сибирь, но без работы и хлеба остаться могли. Заслужил ли я признания
орденского правления? Заслужил, и по меньшей мере в первой десятке награждённых. Почему меня забыли?
Одна из самых распространённых черт характера коллег — зависть. У завистников была возможность мне
навредить, и, похоже, их сильно взволновало, что я не переживал и не воздыхал о признании. Сделанному
мной в литературе лодыри и бездари завидовали и, бывают же чудеса, завидуют и до сих пор. И за то, что меня
много переводят, и за читательское признание, а прежде — за авторские гонорары. Это естественный процесс:
если ты стал популярен, завистники найдутся и постараются испортить тебе жизнь мелкими свинствами,
которые самое разумное не замечать, быть выше них.
Дневник я начал писать ради внуков, чтобы они, в отличие от меня, унаследовали бы хоть какую–нибудь
информацию, знали, от кого пошли, кто были их предки. Куда направиться, это уж их собственный выбор.
Простите, внучата, если написанное временами окажется суровым, но я считаю, что у вас есть право на правду,
а у меня нет права о правде умолчать. Точно так же, как у меня нет права говорить и писать о своих любовных
похождениях без согласия на то тех женщин, которые в моей жизни что–то значили. Мне их не в чем упрекнуть
— скорее наоборот, ведь чаще всего отношения иссякали сами по себе. И даже если бы они согласились, я,
наверное, не стал бы о них писать, хотя сегодня это самый популярный жанр — кто, с кем и как спал. Исходя
из сказанного, можно определить самую распространённую болезнь общества, не имеющую латинского
названия, — окоблудие или глазострастие. По моему глубокому убеждению, в любви, как и в постели, третий —
лишний, и я эту мысль подчёркиваю, несмотря на то что дневник предназначен для внутреннего семейного
пользования. За исключением раннего «балёшного» времени, меня голая постельная гимнастика
не привлекала никогда, всегда хотел, получал и сам отдавал хоть чуточку душевного тепла.
В связи с подозрительными головокружениями держаться буду только основных линий, которые потом, если

4. 4
ещё будет время, смогу пополнить новой почерпнутой информацией и описаниями рассматриваемого
времени.
II
Рижская жизнь — 40–е — 50–е
…Коридор квартиры, прямой, как стрела, от входной двери летел вперёд и упирался в дверь проходной
комнаты родителей моего отца. До них с правой стороны была застеклённая дверь в комнату барышни Бартуль.
Ей было далеко за сорок, в молодости она заявилась в Ригу из Латгалии, выучилась на ткачиху на фабрике
“Ригас аудуми” и продолжала на ней работать до сих пор. Она была католичкой, блюла все посты и по
воскресеньям водила иногда меня в собор Екаба или церковь Скорбящей Богоматери. Она ругала
коммунистическое правительство и голосовать ходила с пальцем, запачканным сажей со днища котла.
За избирателями, которые направлялись для зачёркивания в кабинки, наблюдали, и у них в случае чего могли
быть неприятности. И большие. Вернувшись с избирательного участка, барышня Бартуль демонстрировала, как
по пути от регистрационного стола до урны перечёркивала крестом бюллетень.
Кухня была просторной, с большой плитой посередине, но её не топили, дрова следовало экономить.
Еду готовили на керосинках и примусах. Кухня была самым обжитым помещением, там встречались, варили,
ели и стирали бельё, поскольку ванная комната и центральное отопление не функционировали. В нашей
большой комнате стояла кафельная печка на тонких железных ножках. Протопив, бабушка ставила на угли
чугунок и варила вкусную перловую кашу. Возле кухонного окна была широкая скамья. На неё ставили корыта
с бельём, а в обед на ней сидел я и, хлебая суп, смотрел в окно на двор. Он был моей ареной Колизея,
просматриваемой с патрицианского места. В нем, как на арену цирка, выходили пильщики дров и громко
восклицали: «Дрова, дрова!» Обычно это была какая–нибудь супружеская чета: у него на плече перегнутое
полотно двуручной пилы, у неё — острая рамочная пила с деревянным желобком на зубьях. Пильщики
клиентов поджидали небольшой кучкой возле базара Матиса у ворот с улицы Тербатас, а если не дождутся, то
предлагали свою необходимую всем услугу по дворам. Их считали неисправимыми пьяницами, но скорее всего
это было не так. Подобным образом оценивали располагавшихся рядом тележников с пластинкой “Экспресис”
вместо кокарды на форменной фуражке. Они катали гружёные мебелью двухколёсные тележки с красными
спицами и также помогали поднять вещи в квартиру. “Экспресисцы” были не только сильными мужиками, но
и мастерами своего дела — рояль вдвоём заносили. Когда в начале девяностых годов нам надо было
переместить сейф редакции журнала “Атпута”, мы вшестером смогли его только свалить на бок, но пришли два
мелких, невзрачных “экспресовца” с санками и совершенно спокойно затащили сейф на этаж выше.
Хотя дом был и большим, в наш двор тележники заворачивали довольно редко. Рига за время войны потеряла
много квартир, их трагически не хватало, а тут ещё русские отставники и служивые, роем налетевшие
в Прибалтику. Если какому–нибудь гражданину повезло заякориться в каком–нибудь уголке, он за него крепко
держался, не менял. У нас перевозить было некого… Гораздо более частым гостём в моём дворе был ярко
разрисованный фанерный фургон, ввозимый лошадью. Кучер его, старый сутулый еврей, собирал тряпки, кости
и макулатуру, давая за них глиняные блюдечки, большие, вонючие куски мыла и ещё другие пригодные
в хозяйстве вещи. Точно такой же фургон и похожего, шагающего рядом с вожжами в руках еврея я видел также
в деревне. Он, правда, был не сутулым, а стройным. На выцветшей солдатской гимнастёрке блестели медали.
Встретившись, дед и он обнялись как старые, добрые друзья, а бабушка пригласила за стол отужинать
и постелила постель.
По меньшей мере несколько раз в неделю в моём дворе вдвоём или втроём появлялись артисты с концертом.

5. 5
Встав в центре, они, в сопровождении аккордеона, выдавали легионерские “Синий платочек” или “Так прощай,
берёзовая роща”. Открывались окна, на асфальт со стуком падали завёрнутые в бумажки монеты и брючные
пуговицы. Собрав урожай, артисты благодарили поклонами и отправлялись дальше, в следующий двор. Когда
царит голод, спрос на искусство больший, чем в сытно поевшем лагере, и нищие меньше скупятся на гонорары.
Об этом сейчас рассказ из другой оперы. Когда мы с карикатуристом Гунаром Берзиньшем случайно сбежались
во дворе Рундальского замка, Атмода только начиналась. Это был большой день певца и композитора
Розенштрауха, авторский концерт под попечительством министра культуры Раймонда Паулса. Концерт
проходил во дворе замка. Вереница автомашин в направлении Бауски была невероятно длинна и двигалась,
как телега в дерьме. Всем латышам сразу понадобился Розенштраух с его “Голубым платочком”. Девятый вал
патриотизма, опрокидывающий суда и смывающий постройки на берегу. На верхней площадке лестничных
ступенек, перед дверью в замок, была сооружена эстрада с огромными усилителями по бокам.
Но перед ней — стена людей, увидеть ничего нельзя, только более или менее услышать. Вскоре уже потерял
пассажиров — тёщу и жену в том числе. Жара немыслимая, буфеты или опустошены, или к ним не пробиться.
Смотрю, где бы присесть на травку. Но удача меня не покинула окончательно — идёт Гунар, который, подобно
мне, утерял в суматохе свою супругу. Но он не один, с ним авоська с бутылками пива. Так вот мы с ним вместе
и расположились на травке и, прихлёбывая, стали ждать, когда Розенштраух закончит петь, а нам удастся
разыскать пропавших членов своих семей. Гунар был великолепным рассказчиком, времени у нас тоже было
достаточно, и таким образом я узнал, что он на концерт приглашён самим маэстро Розенштраухом. Их вместе
свёл кукольный театр, где литературной частью заведовала Мирдза Кемпе, а директором был Янис Жигурс.
В результате оба таланта вместе приколачивали декорации и боролись с голодом. Но если приложить к делу
смекалку и “Голубой платочек”, можно было иметь даже на водку. Однажды, возвращаясь с гастролей
в сельской местности, Розенштраух надел тёмные солнечные очки и стал изображать слепого. Гунар его,
Розенштрауха, играющего на аккордеоне и поющего, вёл через пассажирский поезд. «Лихо бросали, как два
вагона — так полш (поллитра. — Прим. перев.)!» — закончил свой рассказ Гунар.
27.04.08 — воскресенье
За кухней в квартире родителей моего отца находилась девичья комнатушка — кровать, столик, один стул
и чемодан под постелью. В ней жила русская женщина Тамара с сыночком Виктором, который был года на три
или четыре моложе меня. Тамара, похоже, была не из местных русских, а из привезённых немцами российских
беженцев. Её жених был в немецкое время полицейским. Она работала лоточницей, ходила со стеклянным
лотком на шее, легально торгуя сигаретами и папиросами. Нелегальная торговля или спекуляция папиросами
в послевоенное время была источником пропитания или по меньшей мере дополнением к основному
источнику доходов для многих женщин. В магазине можно было купить папиросные гильзы и табак, всё это
в домашних условиях превратить в папиросы и продать, но чаще они продавали украденные на фабрике
папиросы россыпью или набивали гильзы фабричным табаком. Набивочная машина представляла собой
продольно распиленную трубочку со стопором и подвижным штырьком. Трубочку набивали табаком,
помещали в гильзу и содержимое штырьком проталкивали в папиросу. Процесс не слишком скорый, если
с утра надо было идти на рынок, вечером вся семья сидела за столом и набивала. Слово «воровство»
не употребляли, воровали только частное имущество, с фабрик «выносили». В сравнении с наказанием
за нарушения, наказания за «вынос» государственного имущества были несоразмерно велики, но это
не останавливало заморенных голодом людей. «Вынос» осуждали только на собраниях, с трибун, лицемеры.
Мать моего одноклассника Велдриса осудили на десять лет за леденцы, пригоршню самых дешёвых конфет.
Несколько раз меня тоже ими угостили. Маму Мариса, большую, красивую женщину, боровшуюся в прошлом
на арене цирка, арестовали, когда мы учились в третьем классе. Марис с чуть более старшим братом Эриком,

6. 6
позднее многолетним капитаном сборной Латвии по ручному мячу, остались одни. Об отцах тогда не было
принято ни спрашивать, ни отвечать, чтобы не поставить собеседника в неловкое положение, — у половины
отцов не было. Когда я у своего одноклассника, позднее известного баскетбольного судьи Андриса Абучса,
увидел на столе фотографию его отца в форме легионера, я ничего не спросил, только про себя удивился,
почему она не припрятана куда–нибудь подальше. Отцы были или загнаны немцами в легионеры и пропали
без вести, или погибли красноармейцами. Отпрыски последних получали в школе за общим столом
бесплатные обеды.
«Папиросные бабы» предлагали свой товар в конце широкой подворотни входа на рынок Матиса с улицы
Бривибас, рядом с дверью в женский туалет. Торговля в советское время не была разрешена, её называли
спекуляцией с закреплённой в уголовном кодексе соответствующей статьёй. Если верно помню — до семи лет
заключения. На общем фоне мер наказания это, по существу, было немного, обычно суды политическим
«давали» двадцать пять в колонии плюс пять «по рогам» (читай: лишения прав) и пять «по копытам» (читай:
поселения).
«Вести Сегодня +», № 14.

7. 7
28.04.2008 — понедельник
…Временами в рядок папиросниц, как сокол в кучу цыплят, влетал удачно подкравшийся милиционер,
дежуривший по рынку. Хватал и крепко держал свою жертву, чтобы не вырвалась и не драпанула
в общественный туалет, куда милиционерам вход воспрещен, а милиционерш, очевидно, не хватало или
совсем не было — изредка, правда, можно было увидеть на перекрестке регулировщицу в армейской форме.
Базарные милиционеры «давили фасон» хромовыми сапогами и широченными галифе. Пойманных женщин
они волокли в отделение милиции возле ворот рынка с улицы Матиса, но по пути большинство отпускали или
за красивые глаза, или за мелкую взятку, и те тотчас возвращались в строй. Слишком уж большой добычи
зоркому соколу не доставалось, поскольку товар женщины прятали куда–нибудь подальше, при них была
только пара дюжин папирос. Наверное, за такое малое количество было трудно или вообще невозможно
завести уголовное дело, поэтому ограничивались тем, что отбирали папиросы.
Голод заставлял торговать всех, кроме высших функционеров. Средним тоже кое–что подбрасывали. У них
были литерные продовольственные карточки, на которые в особом магазине распределяли маринованную
морковь, конфеты и сгущенку. Пока мой отец был капитаном парохода «Илга», ему и главному механику
выдавали такие. Но это продолжалось недолго, поскольку всю команду арестовали и засадили в тюрьму якобы
за кражу сахара, который они везли из Германии. Мешки с сахаром конфисковали и доставили в милицию,
но все мужики стояли стеной: ни в чем не виноваты, и через несколько месяцев их отпустили. К сожалению,

8. 8
за это время сахар в милиции был украден и вместо него в мешки засыпана соль. Смешавшись, сахар и соль
образовали твердые «головы», которые можно было использовать только при выпечке хлеба. Целый год
«Илга» транспортировала из Германии сюда различные вещи, в том числе и такие, которые выглядели
собранными по квартирам, — на блюдцах и тарелках остались следы и муки, и порошка какао. В 1947 году
отца, как и остальных латышских моряков, списали на берег, поскольку они видели заграницу и, по мнению
чекистов, ничего другого не желали, кроме того, чтобы “смыться" туда. К сожалению, морские волки к жизни
на берегу не приспособлены, и переделать их не удается…
Базары, рынки
24.08.2008 — вторник
Продавать в то время нельзя было ничего, покупать было менее опасно — но разве из–за этого
не существовало рынков? Я помню два: базар Матиса сразу после войны и блошиный на Звиргздусала
несколько лет спустя. После списания на берег отец пытал счастья в торговле, и мать стала работать в одном
из ларьков Видземского базара, которые, не особенно изменившись, на том же месте встретили ХXI век.
Каждый день после школы — учился я во втором классе — я у матери получал червонец (10 рублей) на два
бутерброда, шел в молочный (теперь мясной) павильон, покупал один бутерброд, а на деньги за второй
у ободранного старика, который всегда стоял, прислонившись к стене, в одном и том же месте, приобретал
тоненькую брошюрку.
Это было отпечатанное старым шрифтом продолжение длинной приключенческой повести «Old Wawerli,
знаменитый охотник и траппер из Sauth Fort rivers». Старый траппер был моим фаворитом. Если основываться
на фольклоре, то и до войны он был очень популярным, даже героем озорной компанейской песни. «Река течет
на Запад/ и Мордок (злой вождь апачей, вечный противник Ваверли) прет по ней,/ черпает воду яйцами/
и жопою угрей”. Припев: “Ну, Ваверли, ну, Ваверли, твой глаз не подведет — на берег Мордок выбрался,
показывает болт!»
Когда в 1968 году на короткое время открылась Чиекуркалнская барахолка, появилась возможность купить
припрятанные на чердаках довоенные книги и периодику. Там я увидел и купил десять переплетенных
брошюрок об Олде Ваверли. Как сел читать, так и зачитался до полуночи. Потом плевался, жалея потраченное
время, но авторскому умению удержать интерес читателя мог только позавидовать. Олд Ваверли у читающей
публики нашей школы, а жадно читали все, был лидером. По крайней мере, для мальчишек. Фантомасы и Жил
однажды разбойник Лип Тулиан вышли на несколько лет позднее, когда девочки уже взялись за дам
из высшего света — она была аристократкой, замужем за главным архитектором — из любовных романов Курта
Малера. Одна женщина на Чиекуркалнском рынке покупала их своей дочери, чтобы та освоила тонкие манеры.
04.05.2008. — понедельник
Послевоенные базарные площади трудно описать, настолько они были пестры. Особенно в сравнении
с сегодняшней серостью, когда второй план создают пасынки жизни — бомжи, рыщущие по помойкам
в поисках чего–нибудь съедобного, и полдюжины спекулянтов с контрабандными сигаретами и спиртом.
Видземский рынок был самым тихим, всего–то ряды крестьянских подвод с задранными вверх оглоблями
и привязанными к задникам телег лошадьми над охапкой клевера.
На Центральном рынке уже был полный букет: карманники, жулики, более крупные аферисты, барыги —

9. 9
скупщики и перекупщики краденых вещей. Каждая фракция, как и в Саэйме, базировалась на своем месте
и приходила на «работу» в определенное время. Возле первых киосков на краю улицы Прагас, за Молочным
павильоном, закупали для перепродажи облигации Государственного займа. Цены зависели от года выпуска,
но не поднимались выше 7% от номинала. Облигации были в каждом доме, поскольку выпускались ежегодно
и для всех трудящихся, а тогда безработных не было. На облигации в принудительном порядке подписывали
на сумму, равную двухмесячной зарплате.
Это был тяжелый материальный удар для семей, поскольку у всех, включая министров, зарплаты были низкие,
однако на улицах не замечалось нищих и бедолаг, копающихся в помойках. Не было бездомных, дети ходили
в школы, а больные лежали в больницах. Правительство обещало вернуть занятую сумму в течение двадцати
лет, а процентные розыгрыши состоялись раз в месяц. Обещаниям никто не верил, и позднее оказалось, что
правильно делал. Ничего или почти ничего обратно не вернули. Цены существовали только из–за регулярных
розыгрышей.
Это была своеобразная лотерея, в которую можно было выиграть и значительную сумму. Тогда выигравший
билет снова возникал на рынке, но уже с многократно большей ценой, поскольку позволял легализовать —
теперь говорят «отмыть» — «левые» деньги. А необходимость в этом имелась у многих спекулянтов и деятелей
запрещенного промысла, производителей левых товаров. Чтобы выкарабкаться из предписанного советскому
человеку загона — пяти квадратных метров на каждого члена семьи, садового домика с грядкой огурцов
и позже — одного автомобиля. Больше советскому человеку ничего не полагалось и не планировалось. Те же
самые предпенсионного возраста дядьки–барыги скупали также сорванные на улице часы, зимние шапки
и точно так же не забраковывали поношенные пиджаки.
Остроумным был прием, которым барыги обчищали самих «часовщиков». Если на продажу предлагали ручные
или карманные часы, покупатель вначале прикусывал их передними зубами и начинал наклонять голову
из стороны в сторону — так по звуку можно определить, не погнута ли центральная ось. Следовала следующая
проверка — прослушивание хода часов. Ремешок или брелок барыга пропускал между указательным пальцем
и мизинцем, чтобы не мешали слушать, а сами часы, держа в ладони, прикладывал к уху и начинал,
переминаясь на месте или ходя туда и обратно, наклонять голову из стороны в сторону. Это могло тянуться пять
или даже пятнадцать минут. За это время сообщник барыги со спины вытаскивал за ремешок часы из рук
и убирался прочь, а проверяющий продолжал кивать головой. До тех, пока продавец не серчал и не требовал,
чтобы тот отсчитал деньги или вернул часы.
«Какие часы? Чего заливаешь? Где ты часы видел?» — «У тебя, в этой руке, возле уха!» — «Ничего там нет, —
барыга отнимал руку от уха. — Идиот! Какие часы? Холодно, уши грею!» Драться потерпевший не мог,
поскольку барыги были сплоченным коллективом и находились в подавляющем большинстве, к тому же
в девяти случаях из десяти продаваемые здесь часы были раздобыты криминальным путем, поэтому милицию
не упоминали, с руганью расходились каждый в свою сторону.
Милиция их не гоняла, поскольку в случае особой необходимости через них получала нужную информацию.
По моему мнению, барыги действовали под надзором и опекой КГБ, поскольку ликвидировать их стайку
милиционерам не представляло трудности.
Был такой бородатый взломщик квартир и сейфов Рыжов — Рыжок, обладатель еще дюжины других фамилий,
каких только удавалось в очередной арест навыдумывать. Его польза от сочиненной фамилии была
существенной: если следователь до суда не мог узнать настоящую или одну из предыдущих фамилий,

10. 10
наказывали, как ранее не судимого. «Сидеть» старик начал при царе Николае II Кровавом, продолжил при
Керенском и советской власти. Ему в середине прошлого столетия было примерно семьдесят лет, из которых
на свободе он провел менее двадцати.
Рыжов рассказывал, что пал жертвой утечки информации от барыг Центрального рынка. Обчистил квартиру
одного прокурора, и там среди остальных вещей попалась удивительная авторучка, которая одновременно
была и карманным фонариком. Рыжову приходилось подолгу рассказывать, как она выглядела и как
действовала — восьмое чудо света, не меньше и не больше! Предложил авторучку барыгам с Центрального
рынка, и его тут же сцапали и снова упекли. Это был чрезвычайно интересный тип, я его упомянул в своей
первой книге «Сигарета Арнольда Цанде».
В колонии всем выдавали казенную одежду, нижнее белье тоже. Его стирали, оно истончалось, снашивалось,
до дыр, тогда его отдавали на тряпки уборщикам. За несколько месяцев до освобождения — предыдущее,
кажется, было сразу после войны где–то в глубине России — Рыжов начал собирать списанные на тряпки
рубашки и кальсоны, перестирывать их, латать. Из ворот колонии, пребывая в полной уверенности, что теперь
он богат, он вышел с огромными чемоданами и узлом на спине, который тоже был битком набит штопаным
бельем. И мы, собратья по несчастью, и офицеры администрации говорили ему, что на свободе это белье
никому не нужно, что его не продать, даже бесплатно не отдать. Рыжов выслушивал, усмехаясь в бороду,
и продолжал латать — в послевоенные годы бедность в России должна была быть чудовищной, поскольку
заводы вплоть до самого крушения СССР главным образом производили пушки и товары для нужд армии, а
не для нужд населения.

11. 11

12. 12

13. 13

14. 14
Рыбалка у Себежа
Когда в начале восьмидесятых годов летом мы ездили на Себеж ловить угрей и раков, на полках магазинов
города обычно скромно ютилась одинокая консервная банка — наша салака с головой или камбала в томатном
соусе — и рядом присутствовала одна–единственная стеклянная бутылка водки. Спрошенное вытаскивали
из ящика под прилавком. Хлеб — кирпичики чёрного хлеба — привозили по четвергам, а продавали по счёту.
Так же, как позднее у нас, когда в мясных магазинах рижане видели только головы, ноги и субпродукты, а мясо
исчезало без следа в направлении Москвы. Вошедший в обиход возглас продавцов был буквальным
переводом с русского языка: «Полкилограмма сосисок в одни руки!» Себежский клич до высот сосисок
не поднимался, но был похож — «По два кирпичика одному лицу!» Почему? Правительство объясняло это так:
чтобы дотированным государством хлебом не кормили скотину! Своя правда в этом была, домашний скот того
поколения Латвии тоже мог бы похвалиться будущему поколению, насколько изысканно ему накрывали обед:
просяная каша, перловка и хлеб, испечённый в формах. В ходу был анекдот: «Отчего у нас пекут только
паршивый хлеб? Чтобы скот не ел!»
В Себеже нам, чужакам, каждый батончик хлеба пришлось выклянчивать чуть ли не со слезами на глазах.
Мы для них были частично из другого мира, но всё же похожие на менее чужих отдыхающих из Ленинграда
и Москвы, с которыми мы у воды по–доброму ладили, как и полагается браконьерам. Мне кажется, что
мы вообще настроены жить в мире и дружбе со всеми, за исключением тех, кто заявился незвано за нашим
имуществом или поучить жить. Национальная болтовня пусть остаётся крайне левым и крайне правым
политикам, они с этого имеют ощутимые блага. Среди людей с общими интересами такого не услышишь. Озёра

15. 15
вокруг Себежа были полны рыбы, «замочи» на ночь крючков пятьдесят — и будет тебе на утро полдюжины
крупных угрей, все словно по шаблону, после копчения — 860 граммов. И примерно столько же
«карандашиков» для детей — они не такие жирные. На остальных крючках лещи или ерши, иногда и по окуню.
За лещами каждое утро наведывалась тётка из ближней деревни, позволявшая за них собирать на
её картофельном участке ночных выползков, н
о определённо разрешила бы это делать, если бы мы и не давали ей рыбу. Местные мужики были слишком
ленивы для того, чтобы заниматься угрями. Правда, днём мы замечали нескольких удивших плотву на червя,
покрашенного фиолетовыми чернилами для печатей. Руки и рты самих удильщиков долгое время оставались
лиловыми.
Трава вокруг произрастала буйно, но частники коров не держали, а, напившись, орали, что ни за какие
коврижки не покинут дорогую коммунистическую партию. У продавщицы магазина, которая несколько лет
жила в Латгалии, у единственной на всю деревню была обтянутая плёнкой будка, теплица. В ней зрели
помидоры, там–сям нам попадались козы, зато у одного хозяина было две коровы. О нём — особый рассказ.
Раз уж один раз добрались до Себежа, то заодно расскажу и об этом.
Рыбачить на Себеж мы ездили ежегодно на две недели, обычно на двух–трёх «жигулях», а мой друг Иварс
Бушс, с которым меня объединяли различные «балёшные» похождения, в мае бросал авиационный завод и
с большой семьёй перебирался «в кусты», к Себежскому озеру. Они собирали ягоды, грибы и ловили угрей,
которых тут же на месте коптили, а жена раз в неделю возила их продавать в Ригу. И заработок был большим,
чем стоя с резцом или фрезой. Иварс мог себе это позволить, поскольку был специалистом высокого класса,
осенью на родном заводе его ждали с распростёртыми объятиями. Остальным приходилось совмещать
цыганскую жизнь с отпусками. Для меня одного это было проще, хотя порой и приходилось гонять на Рижскую
киностудию и обратно, пока все грели свои пуза на солнышке.
Подготовка к этому важному событию, к поездке на Себеж, начиналась по меньшей мере за неделю до нее.
Семейства Стрипниексов, Крузе и Колбергсов, к которым позже присоединились Йоргенсы, проводили ночи,
лазая по парку Аркадия с карманными фонариками в одной и ведёрками в другой руке. Собирали ночных
выползков, поскольку без тысячи штук в такой дальний путь и отправляться нечего. Алда поставляла
трёхлитровые банки со сгущённым молоком, а я закупал на всех трёхлитровые банки с продуктовым спиртом —
у меня было «хорошее место», где можно было достать. Один господин заказал изготовить ему из медной
жести десятилитровую флягу, плотно прилегающую к животу, и эта инвестиция сторицею окупилась. Каждый
раз, выходя со спиртового склада и проходя пропускную предприятия, несун, имея от меня и подобных мне
клиентов, становился на 80 рублей богаче. Именно столько, восемьдесят рублей, он раз в месяц получал в виде
зарплаты, работая истопником на лимонадной фабрике.
Это были немалые деньги, на них можно было купить примерно столько, сколько сегодня на 200 латов. Спирт
был великолепный, продовольственный, нас не мучило ни обычное, ни моральное похмелье — ведь мы жили
в государстве, где всё принадлежит всем. Зачем за большие деньги покупать плохую водку, если почти за те же
самые деньги можно получить хороший спирт?
Если выезжали с утра, то к вечеру уже были на месте, на берегу озера, мастерили столы и скамейки, ставили
палатки и накачивали надувные лодки, чтобы в первую ночь успеть закинуть хотя бы пару дюжин донок.
Дети сооружали на деревьях свои «штабики» — в дальнейшем мы их увидим только во время еды и при отходе
ко сну. Работы хватало на весь день: врыть в землю полиэтиленовый мешок с продуктами — элегантный,
безвредный для природы холодильник, — каждый день перебирать червей, оставляя самых шустрых на потом.

16. 16
Надо привязывать поводки с крючками вместо оборванных или срезанных, надо летать на святой источник
за питьевой водой — она была изумительной. У источника всегда стояла очередь из местных — для хорошего
чая равных ей нет. За шестьдесят километров от нас обнаружили богатое раками озеро. Однажды мы даже
возле него разбили лагерь, дети с карманными фонариками бродили по белому песочку и насобирали раков
больше, чем мы могли съесть. Озеро осадили латыши, в ночных перекличках над водой звучала лишь
латышская речь.
Узнал о рачьем заповеднике я от своего дяди из Алои. Но на том озере не было угрей, и мы вернулись
на Себеж, где за раками выходили в середине дня с простынкой — простым, но добычливым бреднем
на двоих, с привешенной снизу цепью.
Однажды, должно быть в самой середине восьмидесятых годов, мы только разбили уютный лагерь, как
на верхушке холма, на поляне, которая отделяла нас от большака, увидели два огромных гусеничных трактора.
Трактористы заглушили моторы, и один подошёл переговорить с нами. Тощий, оборванный мужичонка
в засаленной жокейке и с чёрными от въевшегося машинного масла руками. «Уезжайте прочь, сейчас мы здесь
всё вспашем, не выберетесь на дорогу…»
13.05.2008 — вторник
…Так вот, мы стояли на своём пригожем, славном, только что выкошенном и очищенном от мусора лагерном
пятачке возле озера Себеж и ужасались тому, что его скоро придётся покинуть и снова искать место для
стоянки. На верхушке холма, словно на картине, написанной в манере соцреализма пятидесятых годов,
застыли, горделиво выпятив грудь, два огромных гусеничных трактора с прицепленными многолемешными
плугами, готовые отрезать нам путь отступления к внешнему миру. «Постой», — сказал я мужику в засаленном
одеянии. «Не торопись. Поговорим». Нет, никаких разговоров не будет, им председатель колхоза приказал
сейчас же начать пахать. Я хотел выпросить краешек непаханной земли, по которому мы могли бы выехать, но,
похоже, технически это было невозможно. Кто–то уже за это время разбавил спирт водой, я налил два
гранёных стакана и пригласил выпить за знакомство. Всё происходило в наилучших русских традициях, поэтому
меня чрезвычайно изумил отказ: «Не могу! “Бугор” (бригадир) наверху остался, у тракторов…» «Конечно, без
него пить не станем! Зови бригадира сюда тоже…» Иного пути у меня не было.
Тракторы на верхушке холма остались недвижными, как памятники, гонец вернулся вместе с бригадиром.
Тот был чище одет и, как и полагается важному должностному лицу, держался с большим достоинством.
Мы опрокинули стаканы, закусили малосольными Алдиными огурчиками, и бригадир принялся изучать номер
нашей автомашины. Потом спросил, откуда мы.
— Из Латвии, — сказал я.
Он чуточку подумал, затем в знак признания показал большой палец.
— Ульманис у вас был… во!
В нокаут он меня не послал, но в нокдаун точно. Это прозвучало не слова ради, а от всего сердца. Я не знаю
ни одного, кто тогда в Латвии осмелился бы в присутствии нескольких людей сказать что–нибудь подобное.
Хотя сталинские времена миновали, неприятности были бы гарантированы. Насколько большие, зависело
только от занимаемой должности.

17. 17
Для русских питьё, во–первых, проявление уважения. Те объемы алкоголя, которые в них входят и держатся
ими, мы лишь можем вообразить. Когда при встрече с коллегами в Москве или Петербурге мы выпивали
первую 250–граммовую «гранёнку», мне как жалкому европейцу обычно делали «скидку», мог продолжать
малыми, по их понятиям, стаканчиками. Я говорю о литераторах, киношниках и актёрах, включая актрис.
Нормальными считались посиделки с литром на нос. И ничего страшного не случалось, с утра все на работе —
свежие, как огурчики.
…Выпили за Карлиса Ульманиса, выпили за Огре, куда в немецкое время бригадир мальчишкой был отдан
в работники к какому–то хозяину. О нём у него остались самые лучшие воспоминания. «А после войны? Здесь
такой голод был, люди кору с деревьев ели. Не будь границы вашей поблизости, все бы мы ноги протянули!»
После второй разбавленной трёхлитровой банки бригадир отменил председательский приказ вскопать поляну.
«У соседей отпуск, они приехали отдохнуть, мы им мешать не станем!» Распоряжение осталось в силе вплоть
до самого нашего отъезда, но приключения в первый день продолжились — бригадир любой ценой хотел
показать нам настоящую реку, в которой ловятся раки. Организовали грузовик, здоровенный бредень и ящик
водки. Мы довольно долго тряслись в кузове по бездорожью, потом тянули бредень, но раков было мало, зато
за изгибом реки увидели на берегу оранжевые польские палатки москвичей и поняли, что все раки здесь уже
вычерпаны, можем только «залить досаду». Что и выполнили на совесть. С утра тракторы уехали, в дальнейшем
контактировали с сударушкой бригадира только наши жёны — ездили покупать молоко. У него был самый
большой и ухоженный дом в селе и у единственного — две коровы. И представление о латышах и временах
Карлиса Ульманиса в Латвии.

18. 18
VIII
Рижские мошенники
Когда перестали выдавать продовольствие по карточкам, а есть хотелось по–прежнему, мать выезжала
на остров Звиргзду продать то–се — не знаю, откуда у нас брались лишние баночки с гуталином и немецкое
туалетное мыло. Оно не пенилось, зато было таким тяжелым, что тонуло в воде, как камень.
Чтобы добраться до расстеленных одеялец, нужно было пробиться сквозь толпу, в центре которой по меньшей
мере одна компания играла в «Три туза». «Мне запретила бабушка курить и поддавать, позволила, Аленушка,
мне в три туза играть. Выигрывает красный!» Такой рекламный стишок этот цех жуликов по–русски
скандировал залпом, а их конкуренты или компаньоны восклицали: «Налетай! Американское лото — шапку
проиграл, выиграл манто!» И на обе компании простофили клевали, как сегодня клюют на «одноруких
бандатов». Игры были совсем простые, выигрыши сами просились прохожим в руки в руки. Американское лото
было шахматным столиком, поделенным на шесть квадратов, игроки вносили плату, банкир бросал игральную
кость. Выигравшему — тройная плата, а остальное забирал банкир — кругов через десять деньги всех
окружающих уже шелестели в его чемодане. Проиграть банкир не мог, даже если бы захотел.
«Три туза» монополизировали инвалиды войны, о судьбах которых правительство после исторической победы
удачно забыло, однорукие с пристегнутыми к карманам пиджаков рукавами, одноногие с подвернутыми
полыми штанинами и костылями под мышкой, но инвалидов без обеих ног я там не видел. Отталкиваясь
ладонями, они, тарахтя шариковыми подшипниками, перемещались на широких досках по городской мостовой
сидя или на коленках — подшипники были прикреплены по краям доски. Одного помню обычно сидящим
у вокзального тоннеля, который с 1913 года под железнодорожной насыпью ведет дальше, на Центральный
рынок. Перед ним стояла довольно большая картонная коробка с аккуратно сложенными и упакованными
счастливыми билетиками, которые для интересующихся вытаскивала яркого оперения ученая канарейка.
Инвалид всегда был под градусом, бабушка всегда давала ему какие–нибудь копейки, но билетиков не брала.
«Он эти деньги пропьет», — мудро замечал я, а бабушка отвечала, что это уже не ее дело, как несчастный
безногий использует пожертвование.
Жуликов внешне можно было разделить на две большие категории — первые всегда были с галстуком и
в отутюженных брюках. Они старались произвести впечатление, что происходят «из лучших семей мирного
времени», являются страдальцами и жертвами советского режима или выдают себя за больших начальников,
заведующих складами, за снабженцев производственных артелей, прорабов или счастливцев, которым родня
из заграницы шлет посылки с одеждой и обувью. Их лексика, манеры и одежда полностью соответствовали
выбранному социальному статусу. Для них рынок — только место, где надо встретить жертву, сам обман
происходил где–нибудь в другом месте, поскольку хорошо отрежиссированный мошеннический спектакль
требовал самых различных декораций. Грузинам они предлагали лимузин — черную «волгу». До тех пор
водили по нотариальным конторам и аудиенциям к заместителям, пока не получали от кавказца если не всю
намеченную сумму, то по меньшей мере на взятку, что тоже было не мелочью.
В свою очередь, сынов пустыни, узбеков, которые ездили в Ригу покупать ковры, отводили на лестничные
клетки, где за какими–нибудь якобы квартирными дверями начинался коридор во второй корпус здания или

19. 19
соседний дом. К двери прикрепляли номер, жертву просили присесть на подоконник бельэтажа, а сам
посредник направлялся к «нужному человеку», который «в присутствии посторонних, о гешефтах говорить
не станет». Узбек слышал и видел, как посредник стучит, как открывается дверь и в щели появляется соучастник
с намыленным подбородком — хозяин сейчас бреется, но гостя внутрь все–таки впускает. Вскоре гость
возвращался, забирал деньги и снова исчезал за мнимой квартирной дверью — на этот раз навсегда.
Украинцев, которые в большом количестве заявлялись в Ригу за шифером и кровельной жестью, водили по
новостройкам и знакомили с руководителями работ, которые попадались навстречу с лопатой в руках. Потом
украинца проводили вдоль штабелей жести, получали деньги и выписывали накладные. «Раздобудь транспорт
и приезжай забирать! Только после рабочего времени. Мы работаем до пяти, но я задержусь подольше!» В
финале были громкая ругань со сторожем на стройплощадке и милиция, которая обычно помочь не могла.
Если все же везло и удавалось поймать жулика, деньги все равно вернуть не удавалось — они уже
«разлетелись».
Вторые играли на врожденном желании человека быстро нажиться за счет другого и его вере в собственную
удачу. Они ничем не отличались от окружающей толпы, были достаточно обтрепаны и выглядели темными,
ограниченными людишками, способными торговать краденым. И те, и другие были латышами или хорошо
знающими латышский язык — карманные кражи и, как сказали бы сегодня, игорный бизнес они оставили
русским. Игорный бизнес, в свою очередь, делился на «кручу–верчу» наперсточников и игры в американское
лото и «три туза».
«Три туза» были самым доходным занятием. Игорным столом служила шахматная доска, которую один
«из публики» услужливо держал на пальцах обеих рук. Банкомет бросал на нее рисунками вниз три туза, если
игрок угадывал, какой из них красный, он выигрывал столько, сколько лежало на столике. Вокруг всегда была
толпа зевак, из которых половина являлась помощниками банкомета, так же, как тот, что держал столик.
Они подходили, выигрывали и уходили, чтобы у банкомета не собралась слишком большая сумма: придется
иметь дело с милицией — снимут! Человек ведь та же любопытная обезьяна, проходит мимо и смотрит, что же
там происходит. Глянь, деньги выигрывают! Зорче посмотреть, почти всегда заметишь, где красный. Поставлю
я тоже червонец… И выигрывает. Потом попеременно выигрывает и проигрывает, ставка постепенно растет,
банкомет о ней спрашивает только тогда, когда к выбранной карте уже прикоснулась рука. «На сколько?» —
спрашивает он игрока. Тот ясно видел, что на этот раз красный туз в правом углу, он уже приложил к нему
пальцы, риска нет. Он будет окончательным дураком, если не сыграет на все, что имеется в его кошельке.
Он себе этого до конца жизни простить не сможет!
«На сто червонцев!» — выдыхает он. «Покажи деньги — есть ли у тебя так много?» Его кошелек глубоко
за пазухой, он застегнут на все пуговицы — по базару ведь ходит, карманники тут кишмя кишат. Чтобы
добраться до денег, приходится расстегивать и пальто, и пиджак, и жилетку, да еще зорко следить
за выбранной картой. Наконец он достает деньги и кладет на столик. Он раскрывает карту и вместо красного
туза видит черный. Для него это катастрофа, он догадывается, что обманут, повышает голос, но здоровенные
бугаи с небритыми физиономиями беглых каторжников уже пихают его прочь: «Дай другим тоже сыграть!..»
Технология этого трюка такова: в тот момент, когда клиент шарит за пазухой, человек «из публики» мастерски
поворачивал столик. Общий вид не менялся, но на месте выбранной карты уже находилась другая. По похожей
схеме в Риге возле базаров, железнодорожных станций и в других людных местах работали в начале
девяностых годов наперсточники.
На острове Звиргзду вокруг игроков постоянно толкались группы карманников. Они бритвами вспарывали

20. 20
одежду жертв и таким образом добирались до глубоко припрятанных бумажников, но удача им улыбалась
не всегда. Однажды, подрезая китель какому–то летчику слишком глубоко, вор бросился бежать к дощатому
забору. Офицер за ним не побежал, вытащил пистолет и выстрелил. Беглец упал возле самого забора и уже
не шевелился. Окружающие сделали вид, что ничего не произошло, подходить к телу не стали, рассеялись.
В начале девяностых годов мы в Латвийской ассоциации детективного жанра решили снять короткометражный
фильм–предупреждение для нашего телевидения о наперсточниках. Поскольку министр внутренних дел Алоиз
Вазнис тоже был членом ассоциации, собрать информацию не представляло трудности. Числа поражали.
У наперсточников на Базаре Берга было тринадцать помощников, наблюдателей, заводил, присматривающих
и дозорных. Позже ко мне в Клуб меценатов поступила работать поварихой одна девушка, отец которой
оставил наперсточникам с Центрального рынка привезенную на продажу свинью, автомашину и, наверное, еще
остался в долгу, поскольку они его продолжали преследовать по месту жительства в селе и угрожали
рассчитаться с дочерью в Риге.
Послевоенная Рига
В то время пачки халвы, кладовки, декоративные диски автомобилей были уже в далеком прошлом. Дровяные
сарайчики и подвалы обещали неездящие велосипеды, запасные части от них и другие ценные сюрпризы плюс
азарт с адреналином. Вскоре уже навесные и врезанные замки не являлись для нас никакой особенной
преградой. Но и это оказалось в прошлом, свою разницу между заработанным и потраченным я покрывал
переменными конденсаторами, сопротивлениями и другими деталями с ВЭФа, которые, распихав по своей
одежде, в который раз проносил мимо охраны с фабрики и продавал мастерам в радиоремонтных мастерских.
Когда начали производить «Аккорд», я работал на монтажном участке. Через месяц к конвейеру приставили
сторожа, нас всех собрало руководство и поставило в известность, что украдено более 70% современных
проигрывателей с корундовыми головками. Сколько умыкнули рабочие, сколько администрация, останется
тайною на веки вечные, но мне кажется, что рабочим досталось намного меньше, им только была отведена

21. 21
роль громоотвода. Вещь была слишком большой, чтобы ее можно было пронести через проходную, требовался
контакт с машинами транспортного цеха, которые вывозили на свалку в конце улицы Берзаунес обрезки
металла и другой мусор, под который легко засунуть проигрыватели.
Когда в 1956 году в честь какого–то там съезда КПСС начали производить первые в СССР переносные
радиоприемники «Турист», много радости было всем. Вначале уборщикам отведенных под монтаж
помещений, поскольку перед войной в них собирали знаменитый, самый маленький в мире фотоаппарат ВЭФ
«Минокс». Все углы были завалены неучтенными деталями и линзами от него, которые, как по волшебному
мановению, моментально исчезли. Переведенные туда работать радовались расценкам труда — мне за один
удар молотка платили пятьдесят копеек, а некоторые могли заработать еще намного больше. В честь съезда
было решено выпустить 2500 «Туристов», деталей для верности заготовили на 3500 аппаратов, а возле дверей
поставили охранников, впускали внутрь по специальным пропускам. И все равно деталей недоставало
и недоставало, до двух с половиной тысяч дойти никак не могли.
В жизни все в развитии. За бедностью дровяных сарайчиков последовали спортивные велосипеды
со спортивной базы “Даугава”. Нас было трое, и нас,
малолетних, осудили на три года условно. Во второй раз три условно мне, малолетке, присудили, когда мы
с Иваром, возвращаясь с «балехи», вдруг решили залезть в цех обувной фабрики “Рекорд”. Добычей стали
рабочие кирзачи, за которые нам пришлось заплатить как за выходные лакировочки. У меня последовали
знакомства с иностранными моряками возле ворот порта на Экспортной улице, в Интерклубе и ресторанах,
торговля жвачками и американскими сигаретами, бегства от милиционеров, которые нас преследовали,
устраивая даже крупные облавы. Со стрельбой в воздух в том числе.
Во время облав, разумеется, случались и курьезные случаи. Однажды, когда нас толпой снова закинули
в милицию на улицу Калькю, неподалеку от площади Ливов, по опыту зная, что оперативник, капитан Ефремов
по прозвищу Ешка, во время допроса заставит вывернуть карманы, я на печку в коридоре, напротив двери его
кабинета, положил пачку английских фунтов — покупка валюты в то время считалась очень тяжким
преступлением и тянула вплоть до «вышки». Мне следовало радоваться, что я избавился от фунтов, — скамьи
в коридоре были полны людьми, вызванными оперативниками на допросы — но я, обысканный и в очередной
раз предупрежденный, все же решился, уходя, забрать свои фунты. По характеру я не рисковый, скорее уж
расчетливый, но в тот раз мне было всего восемнадцать лет, и, само собой, все обошлось счастливо.
Второй случай связан с Вентспилсом. Был конец зимы, Рижский порт замерз, моряки больше по Экспортной
улице не прогуливались, для нас, гешефтмахеров, и местных «жриц любви» — их тогда было невероятно мало,
по пальцам сосчитать, дюжины не набиралось — настало пустое, голодное время. Тогда я познакомился
с урожденным вентспилсцем Юрисом, который знал немецкий язык. Вентспилсский порт не замерз. Мы сели
в поезд и махнули в Вентспилс. Уже в первый вечер купили много синих бутылочек с треугольными
серебряными этикетками — духи Soir de Рaris. И заодно познакомились с двумя немецкими матросами,
которые были лишь немного старше нас.
На следующий вечер мы с ними «гудели» уже вместе. У ребят возникла идея отговорить нас с Юрисом
от поездки на поезде, а воспользоваться в качестве транспорта их судном, которому из Вентспилса предстояло
идти за палубным грузом в Ригу. Идея была неплохой, поскольку корабли, которые из одного советского порта
переправлялись в другой, пограничники обычно не контролировали или делали это совсем поверхностно.
Ребята даже придумали, где нас спрятать. Я больше не помню, почему мы хороший план не реализовали,
а заменили встречей в условленном месте через две недели. Но судно до Риги так и не дошло, поскольку возле

22. 22
Колки его настигла телеграмма фрахтовщиков о том, что на Даугаве начался ледоход, пусть доски остаются
на месте, а корабль безопасности ради поворачивает на Гамбург. Так под прессом обстоятельств я не стал
диссидентом и позднее не смог подобно некоторым рассказывать о том, как отважно боролся с оккупацией
в Латвии и писать в западные газеты всякий вздор о местах заключения в СССР, а продолжал привычную жизнь
советского гражданина. Правда, бросил работу в литейном цехе Вагоностроительного завода, поскольку,
толкаясь у портовых ворот, мог заработать больше. Но в вечернюю школу ковылять продолжал, и позже мне
это возместилось сторицей — в колонии успел закончить вечернюю школу и семь лет спустя с полученным
аттестатом поступил в Московский полиграфический институт на редакторский факультет.
Тюрьма–1
…Так настал несчастливый для меня 1958 год. Отпраздновав 1 Мая в “Подкове”, клубе в Верманском парке,
мы перебрались на какую–то квартиру на улице Менесс, где объединились с компанией, которая там уже
«давала дрозда». Когда я около полуночи вышел вслед за остальными покурить, на улице уже «рубились».
Не примешь участия — надолго испортишь свою репутацию.
С утра в мои двери стучала милиция — кто–то из потерпевших вспомнил, что на одном из нападавших была
белая рубашка. Это было бы еще ничего, если бы кто–то не вырвал у него из рук портсигар и не сорвал часы.
Хоть потерпевший и не считал оба предмета совершенно ценными, это уже было не мелкое хулиганство,
а групповой разбой. Потерпевший не свидетельствовал, что я его ударил, но не свидетельствовал, что не бил —
он помнил только белую рубашку. Тем временем милиционеры установили, кто сдернул часы, но тот уже
испарился из Риги бесследно, на месте жительства больше не показывался.
Меня два дня продержали в подвале Управления милиции, а на третий отпустили домой. Но уголовное дело
было заведено, и время от времени меня вызывали к следователю. Над моей головой висело условное
наказание, срочно понадобилось улучшить биографию хорошими характеристиками, чтобы в случае суда я был
образцовым юношей, который работает и учится. Работу я нашел в артели “Авторемонт”, стал учеником
автожестянщика, научился выправлять крылья у “москвичей” и варить автогеном. Но средства на пропитание
добывал, по–прежнему бродя вдоль ворот порта. Думаю, что капитану Ефремову — Ешке я «остофонарел»
изрядно. По горло. О фунтах на печи он тоже знал, поскольку я сам не умел держать язык за зубами, хвастал.
В середине лета умер мой отец. Покончил с собой, повесился. Чтобы лучше звучало, мать всем врала, что
причиной стал диагноз — неизлечимый рак легких, а правда была иной. Я до сих пор еще безуспешно пытаюсь
угадать причину. Скорее всего, причин было несколько, то есть была совокупность причин. Первая —
алкоголизм, который пошел вглубь, когда его назначили капитаном Мерсрагского порта. Мужчин нельзя
отпускать одних далеко от дома. У отца был мягкий характер, он не умел отказать. Если бы мать поехала вместе
с ним, по–моему, ничего такого не случилось бы.
Когда его с работы в Мерсрагсе уволили, он вернулся в Ригу, но никогда больше не поднялся даже до вполне
достойного статуса бригадира транспортников, какой был у него на ВЭФе. Дом холодный, в семье никакого
уважения, сын не слушается, ждет только, когда придется к нему в Центральную тюрьму с передачками бегать.
Может, угрызения совести — вспомнил, как распродал для покрытия маминой недостачи в магазине мебель
бабушки, когда она в первый раз уехала в Москву гостить к тете Людмиле. Может, вспомнил о деньгах,
переданных теткой на покупку велосипеда мне — сыну — на Рижском вокзале, когда она увозила бабушку
в Москву навсегда? Последней каплей были украденные шоферские рубли, которые на рабочем месте ему,
снабженцу, доверили на закупку картошки к общему столу. Смехотворно маленькая сумма, поскольку

23. 23
происходило это еще до денежной реформы 1961 года, латов 10 по нынешним ценам. После мерсрагской
эпопеи отец для меня больше не был авторитетом, я испытывал к нему только жалость.
Неудача за неудачей, для чего жить?

24. 24
Тюрьма–4
Хоть я довольно часто публиковался в газетенке управления трудовой исправительной колонии «За трудовую
жизнь» и по вечерам в читальне библиотеки написал также несколько рассказов, — один похвалила Визма
Белшевица, второй побранил Арвид Григулис — будущее мое на свободе я ни в малейшей мере не связывал
с писательством или журналистикой. Если бы сразу после возвращения не встретил своего знакомого Анатолия
Швикиса (теперь он священник, а раньше мы были одинаково грешными) и он не уговорил бы меня сходить
с ним вместе в редакцию журнала «Дадзис» на обсуждение тем для карикатур, скорее всего, никакого
движения в направлении писательства не произошло бы.
Швейная фабрика ленинградской организации Латлегснабсырье находилась на улице Стабу в подвале
дворового корпуса большого дома. Со двора вниз, в закройный цех, вела лестница. Кончалась она красной
двухсотлитровой бочкой, а над ней висел на стене щит с ведрами, кирками и другими противопожарными
инструментами. Бочка обладала исторической ценностью, в нее от ареста прятался основатель и руководитель
предприятия Голдин, небольшого роста, коммуникабельный ленинградский еврей, у которого в колонии
на Брасе была кличка Арбузик. Он простоял по горло в воде несколько часов, пока забирали и увозили на
«Черной Берте» остальных закройщиков, завсклада и экспедиторов. Голдина милиционерам арестовать
удалось только через несколько лет в Ленинграде, на свадьбе сына сестры.
В закройном цехе работали человек десять — расстельщицы ткани, разметчицы и мужчины–резчики. В воздухе
кружила пыль, сквозь которую с трудом, но все же можно было рассмотреть лампы дневного света на потолках.