И. Гончаров. Обломов и обломовщина.

1. www.proznanie.ru
ГОНЧАРОВ ОБЛОМОВ
В истории мировой художественной культуры породни случаи, когда произведения, горячо воспринятые современниками, как
очень злободневные и необходимые, с течением времени не утрачивают по только своего объективного значения, но и своей
злободневности, казалось бы преходящей. Напротив, новые поколения, обращаясь к «старым» образцам, открывают нечто
созвучное именно их современности. История переставляет акценты, и на переднем плане часто высветляется то, что казалось
второстепенным или было вовсе незаметным.
Роман И. А. Гончарова «Обломов» — одно из популярнейших произведений классики. С тех пор как критик Писарев заявил но
выходе романа, что он, «по всей вероятности, составит эпоху в истории русской литературы», и пророчил нарицательный смысл
выведенным в нем типам, не найдется ни одного грамотного русского, не знающего хотя бы приблизительно, что такое
обломовщина. Роману повезло: через месяц после появления он нашел не просто толкового рецензента, по серьезного
интерпретатора в лице Добролюбова, причем сам автор, далекий от воззрений и тем более практики революционной
демократии, к тому же человек крайне ревнивый и мнительный, всецело согласился со статьей Добролюбова «Что такое
обломовщина?». Он советует П. В. Анненкову непременно прочесть статью: «Мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что
она такое, уже сказать после этого ничего нельзя... Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что
делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это?» Сходство во мнениях между писателем и
критиком облегчает и читателю путь к пониманию романа, прежде всего его социального смысла, и во многом определяет его
судьбу. «Впечатление, которое этот роман при своем появлении произвел в России, не поддается описанию,— вспоминал сорок
лет спустя князь П. Кропоткин.— Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину».
Критика старого уклада одушевляла Гончарова. Она определила и пафос выступления Добролюбова. Его логически четкая и
доступная даже отроческому восприятию статья, ставшая на годы манифестом русской интеллигенции, памятна всем со
школьных лет. В судьбе погибающего от праздности Обломова Добролюбов увидел несомненный признак и даже символ
развала старого строя, сигнал неотложности далеко идущих перемел, и в смутной неудовлетворенности вроде бы
благоденствующей Ольги Штольц — симптом будущего обновления. Верный своему принципу — «толковать о явлениях самой
жизни на основании литературного произведения» — критик обратил исключительное внимание на актуальную общественную
основу того национального явления, которое Гончаров обозначил словом «обломовщина». Статья Добролюбова дала оценку и
самому историческому явлению, и обличительной роли романа. И Обломову, как помещику по положению, как «лишнему
человеку» по месту в жизни, был вынесен заслуженный приговор.
С годами к захолустным Обломовкам предприимчивые Штольцы провели дороги, перешагнули мостами через дремучие овраги,
вовлекая и эти «благословенные уголки земли» в свое прибыльное «дело». С проникновением буржуазной цивилизации жизнь
обломовцев утрачивала и свою привлекательную сторону — патриархальную простоту быта, нравов грубых, но естественных,
связь с жизнью природы. И вот тогда-то многим людям Обломовка стала казаться потерянным раем, чуть ли не идеалом
исконно человеческого существования.
К концу прошлого века в понимании «Обломова» и обломовщины возобладали тенденции, которые, впрочем, сложились еще
при появлении романа. Аполлон Григорьев замечал: «Для чего же поднят весь этот мир... с его настоящим и с его преданиями?
Для того, чтоб надругаться над ним во имя практически-азбучного правила... Для чего в самом «Сне» — неприятно резкая струя
иронии в отношении к тому, что все-таки выше штольцевщины и адуевщины?» «Герои нашей эпохи — не Штольц Гончарова...
да и героиня нашей эпохи...— не его Ольга, из которой под старость, если она точно такова, какою, вопреки многим грациозным
сторонам ее натуры, показывает нам автор, выйдет преотвратительная барыня с вечною и бесцельною нервною тревожностью,
истинная мучительница всего окружающего, одна из жертв бог знает чего-то». Добролюбову противостоял и ведущий критик
консервативного журнала А. В. Дружинин. В поздних славянофильских критиках обличительная тенденция Гончарова
представала утверждением национального типа, но, к сожалению, испорченным сухим доктринерством.
Например, по мнению одного из них, Гончаров, намереваясь критиковать действительность, на самом деле создал ей апофеоз в
образе героя — положительного национального типа, коренного и вечного. Наоборот, все обличение, в особенности в «Сне
Обломова», отравлено фальшью и бесплодием.
Идейный план романа был перекошен. Мнения, подобные этим, часто встречались в критике, и позднее они использовали
главную художественную слабость в гончаровской картине видения жизни.
Почти все критики сходились на том очевидном и для любого читателя обстоятельстве, что добродетель, воплощенная в лице
активного человека действия и противопоставленная пассивному герою, намечена декларативно. И, конечно, на фоне такой
схемы «добра» носитель «зла» выигрывал уже потому, что он не схема, не говоря об иных, более глубоких его преимуществах.
Прямолинейное сведение характера Обломова к обломовщине, а затем — с другой стороны — неумеренные в их адрес восторги
и «оправдания» вредили не только критическому, но и его утверждающему, положительному смыслу. Для нашего современника
и крепостное право, и штольцевское «обновление» России — давняя история. И если роман Гончарова продолжает жить, то,
конечно, далеко не как педагогическое назидание, не только как предостережение современным лентяям и тунеядцам. Роман не
стареет потому, что сохраняется главное я непреходящее содержание. Приблизиться к пониманию этого глубинного содержания
— значит суметь отличить нечто обломовское от обломовщины, потому что, при несомненном единстве, Обломов и
обломовщина — не одно и то же.

2. www.proznanie.ru
«Какой ты добрый, Илья!» — восклицает Штольц во время предпоследнего приезда к Обломову. Он не раз говорит подобные
слова о доброте и достоинствах сердца друга. Добролюбов считает все это «большой неправдой». Критик в данном случае занят
не столько искренностью обрусевшего немца, сколько идейной нацеленностью самого романиста: «Пет, нельзя так льстить
живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы».
Речь идет, стало быть, о вытравлении обломовщины из Обломова. Если бы в псм не было ничего, кроме лени и паразитизма, то
стоило бы таг; трудиться, «долго мыть, чистить», ожидая «толка»? Оказывается, стоит. Потому стоит, что под нездоровым от
неподвижности, от сытой праздности жиром скрыто золотое сердце Ильи Ильича, его «голубиная душа», его неподкупная
честность и «чистая» доброжелательность в отношении к людям. Они гибнут втуне; «зарытое, как в могиле, какое-то хорошее,
светлое начало», «как золото в недрах горы», неузнанное и бесполезное, достается преждевременно и только могиле. И в этом
поначалу незаметном, постепенном, но неуклонном умирании, в тихом и покорном разрушении своего сокровища заключена
глубокая трагедия Обломова.
В последнее время словами «трагедия» и «трагическое» часто злоупотребляют почти безотчетно. И все-таки именно трагедия,
какой бы натяжкой ей показалось это слово иному придирчивому пуристу. Ведь трагедия — это не только внезапная, пусть даже
заранее предрешенная насильственная смерть героя, вызванная роком, враждебной стихией, общественными катаклизмами или
противоборством страстей. Высоких примеров такого рода трагедии мировая художественная культура предлагает, как
известно, много. Вообще же единственно общее, и в этом смысле главное в трагедии, какие бы исторические и национальные
формы она ни принимала — гибель человека, достойного жизни, гибель, вызывающая чувство ужаса, скорби и острой жалости.
Различные определения строгой теории литературы в основе своей вряд ли могут отказаться от подобного понимания: суть все-
таки в этом.
Посмотрим, за что же рано погибший Илья Ильич достоин был жить, что в нем вольно или невольно ощущается
привлекательным, что в заурядной и неинтересной судьбе опускающегося человека вызывает горечь и жалость.
Еще Добролюбов, а вслед за ним и другие критики изумлялись мастерству писателя, который построил роман так, что в нем
вроде бы ничего особенного не происходит, и вообще нет внешнего движения, точнее, привычно «романической» динамики, а
неослабный интерес сохраняется. Дело в том, что под наружной бездеятельностью главного героя, под неторопливыми и
обстоятельными описаниями таится напряженное внутреннее действие. Его ведущей пружиной оказывается упорная борьба
Обломова с наплывающей со всех сторон жизнью, его окружающей, — борьба внешне малоприметная, иногда почти невидимая,
по оттого ничуть не менее ожесточенная.
Напротив, ожесточенность лишь возрастает вследствие того, что, суетная в отдельных своих проявлениях, жизнь в целом
движется неторопливо и неуклонно, подминая все ей враждебное, противное: прогресс прогрызает и сокрушает обломовщину, в
образе которой предстает в романе всяческая косность. Противоборство маленького лентяя и всей деятельной жизни обретает
чуть ли не философский смысл в конечном счете, хотя на поверхности — лишь одиночка, силящийся окончательно обезглавить
деревянным мечом многоголовую гидру — практическую жизнь, преследующую его даже в мучительном сне.
Кроткий Илья Ильич отчаянно и до конца отбивается от вторжения жизни, от ее больших требований, от труда и от мелких
уколов «злобы дневи». Будучи не прав в своем сопротивлении гражданскому долгу, он иногда оказывается выше и правее
суетных притязаний тогдашнего бытия. И, буквально не сбрасывая халата, не сходя со знаменитого обломовского дивана, он
подчас наносит меткие удары по ворвавшемуся противнику.
Гончаров вводит читателя в атмосферу этой борьбы с самого начала, сразу же намечая противоречия пассивной, хотя по-своему
и воинственной позиции героя. «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает»,— тоскует герой, уже выведенный из дремоты
двумя неприятностями: письмом старосты, в которое ужасно не хочется вчитаться, которое отложено, чтобы неприятность хоть
чуть-чуть отодвинуть, отсрочить, и требованием хозяина съезжать с квартиры. А тут в полутемную, закупоренную комнату
врываются струи вешнего воздуха, слишком холодного для ее обитателя, привыкшего к духоте, чье «тело... казалось слишком
изнеженным для мужчины»: по очереди к Обломову залетают гости из внешнего мира. Это люди очень подвижные, по-своему
энергичные; каждый из них мимоходом пытается стащить Обломова с постели, вовлечь в свой «активный» стиль жизни. Они
спешат и жить и развлекаться, у них много дел, и все вроде бы разные. Утренние визиты герою, которыми начинается роман,—
целая галерея типов, характерных масок; некоторые из них потом больше п не появятся в романе. Здесь и пустой щеголь, и
чиновник-карьерист, и обличительный писатель. Маски разные, а суть одна: пустопорожняя суета, обманчивая деятельность.
Страницы, описывающие утренние визиты к Обломову, не сразу и не всеми были поняты и оценены в своем важном идейном
значении. Гончаров уже был известен, как искусный описатель, сотворитесь характеристик во «Фрегате «Паллада»; мастерство
его даже бегло очерченных портретов уже не удивляло. Поэтому силуэтные зарисовки визитеров могли представиться опытом
еще одной демонстрации неоскудевающих возможностей художника-портретиста, зоркого «натуралиста» или «жанриста».
Демонстрация подчас казалась самодовлеющей, не очень связанной с основным содержанием романа. Даже у
профессиональных литераторов возникало недоумение. «С какого целью почтенный автор привел эти три или четыре
разнородные лица?» —задавался, например, вопрос в редакционной статье журнала «Русское слово» ' — того самого, кстати,
журнала, где ведущим критиком и фактическим идейным руководителем стал позже Писарев, один из самых первых и
благожелательных истолкователей «Обломова». Между тем именно благодаря «выведению» таких «разнородных лиц»
становится полнокровнее и выразительнее мысль о призрачной интенсивности существования «деловых» людей, наполненности
их жизни.

3. www.proznanie.ru
Чтобы закрепить это ощущение у читателя, Гончаров идет даже на некоторую искусственность построения, которая напоминает
приемы старого театра или иных назидательных произведений литературы Просвещения: визиты не «пересекаются», не мешают
один другому, между ними каждый раз остается некоторый интервал, достаточный, однако, для того, чтобы хозяин смог
подвести итог очередной встрече и вынести свою оценку.
Показательно, что оценки эти не только очень симметрично расставлены, но и однородны в своей основе и по своей сути. Так,
после ухода Волкова Обломов сокрушается: «В десять мест в один день — несчастный!.. И это жизнь!.. Где же тут человек? На
что он раздробляется и рассыпается?..» и т. д. Судьба Судьбинского кажется ему отвратнее: «По уши увяз... И слеп, и глух, и
нем для всего остального в мире...» Посещение Пенкина вызывает очередной прилив сожаления: «Все писать, все писать, как
колесо, как машина...» и т. д.
Конечно, Илья Ильич лукавит. Говоря по поводу разных типов мнимой активности, что при одурелой беготне в присутствие или
непрерывном машинообразном писании по ночам для собственной жизни-то и не остается никакой возможности. Обломов
прежде всего стремится любой ценой как-либо нравственно обосновать свое безделье, позволяющее ему сохранять «свое
человеческое достоинство и свой покой», обеспечить «простор чувствам» и «воображению». И все те сами по себе суждения
Обломова о житейской многоликой суете не теряют своей справедливости. В них откровенно просвечивает собственно
авторский взгляд. Может, правда, возникнуть сомнение в том, что писатель счел необходимым доверить свои раздумья о
достойной человеческой жизни столь недостойному герою, который себя так бесповоротно компрометирует на самых первых
страницах в своих мучительных попытках спустить ноги с дивана. Спор Обломова с Пенкиным о призвании литературы это
сомнение снимает.
«Пуще всего я ратую за реальное направление в литературе»,— самодовольно заявляет обличитель, «смело» карающий в своих
статьях (впрочем, в рамках «строгих, но законных мер») отдельные случаи мордобоя, взяточничества и «развращения нравов в
простонародье», превозносящий самый свеженький образчик — «Любовь взяточника к падшей женщине». Тут апатичный
Обломов в неподдельном вдохновении, с каким-то даже злым «шипением» возмущается бездушным обличительством.
Разумеется, произнеся длинную тираду о «гуманитете», Илья Ильич снова, зевнув, покойно возвращается на диван.
Обломов остается Обломовым. Но па какой-то миг он преображается— и голос писателя-гуманиста прорывается сквозь сонную
оболочку сознания вроде бы «отрицательного героя». А в самом герое вдруг приоткрывается и мыслящий ум, и потаенная
страстность в защите своих убеждений, и, главное, известная стойкость этих убеждений,— того подлинно человеческого начала,
которое зародилось еще в маленьком Илюше среди мирного приволья Обломовки.
Архитектурное совершенство романа порождено тем артистическим чутьем, которое подсказало наиболее в данном случае
подходящую форму подчеркнутой простоты построения. Здесь никакие композиционные фокусы и перебои в изложении не
должны отвлекать от тщательного и последовательного плавно связного исследования борьбы характера с самим собою и его
неотвратимого омертвения.
Отмеченная простота доходит до прямолинейности там, где это не только оправдано, но и уместно,— в серии поединков героя
(или, как теперь бы, возможно, сказали «антигероя») с людьми «дела», вернее,— с некими персонификациями разных видов
«дела». Так после как бы подготовительных споров с шаржированными Волковым, Судьбинским, Пенистым, служащих
своеобразной репетицией, Обломов атакует главную крепость «дела»: ибо в конце первой части па сцене появляется сам
Штольц. И с этим «положительным героем», с этим вечным укором своей пропащей жизни Обломов спорит все о том же
предмете — о полноценности бытия, о подлинном и мнимом жизне-строении.
Очевидно, с какой планомерной неукоснительностью противополагает автор деятельного Андрея бездельнику Илье. Для
писателя Штольц неизмеримо значительнее гостей Обломова из второй главы. Он делает карьеру солиднее и устойчивее и идет
по официальной лестнице выше, чем Судьбинский; он наслаждается удовольствиями жизни полнее и осмысленнее, чем Волков;
он, наконец, куда ближе к миру искусства, чем верхогляд Пеннин. Казалось бы, здесь Обломову нечем крыть, ему впору только
смущенно молчать, подавленному торжествующей правотой своего преданного друга. Но истомившийся на деловых встречах и
ужинах с промышленниками, с которыми его так неловко пытается свести Андрей, Обломов снова бунтует. Он метко разбирает
свойства мира «вечной игры дрянных страстишек», в котором, как рыба в воде, чувствует себя честный Штольц, мира
соперничества и неистребимой скуки.
Друг уклончиво возражает: «У всякого свои интересы. На то жизнь». Последнее слово вызывает новый прилив негодования:
«Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? Интересов ума, сердца?.. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены
совета и общества!..» Илья говорит горячо и убедительно и о коммерсантах и о политиках: «Как, всю жизнь обречь себя на
ежедневное заряжание всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься!... Рассуждают, соображают вкривь и
вкось, а самим скучно — не занимает их это; сквозь эти крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей
шапке ходят. Дела-то своего нет, они п разбросались во все стороны, не направились ни на что». И Штольц, поддержанный
явным авторским благоволением, ничего внятного не может этим Филиппинам противопоставить, бормоча лишь, что все это
«старо». Под конец он прибегает к не лучшему приему, за который, однако, часто хватаются неправые спорщики: сводит
разговор к личности противника. Пристыженный Илья смолкает, привычно покоряясь другу. И все же победа Штольца
неустойчивая, ибо он побеждает не своей силой, а слабостью Обломова.
Так выявляется узел основного противоречия в романе, пронизывающего характеры главных героев, прежде всего самого
Обломова. Герой опротестовывает буквально каждый вид конкретной деятельности, который ему может предложить жизнь
даже в лице лучшего, по мнению Гончарова, своего представителя. А сам предприниматель, честно и увлеченно цивилизующий

4. www.proznanie.ru
отсталую страну с ее бесчисленными обломовками, остается для самого художника единственно приемлемым героем, как некая,
пусть еще не до конца определившаяся общественная сила,— не высшим идеалом, но именно лишь приемлемым выходом!
Оттого симпатии автора не принадлежат ему безраздельно, оттого и не может Штольц переспорить Обломова.
В самом движении романа главное противоречие раскрывается прежде всего в том, что события из жизни героев и их
взаимоотношения имеют, кроме своего очевидного и прямого смысла, еще другой, подспудный смысл, иногда добавочный к
главному, а иногда и заметно его изменяющий. Предлагается традиционный романический треугольник: молодая женщина с
уже пробудившимися, хотя и еще не отчетливыми запросами к жизни, полюбила человека, но обманулась в нем и в своих
ожиданиях, переболела горьким разочарованием и, повзрослевшая, отдала себя более достойному претенденту, который сумел
сделать ее счастливой. Разочарованием хорошей, незаурядной женщины больно наказан первый — ее благодарной
преданностью сполна вознагражден второй.
Схема сюжета столь традиционна, что под нее без натяжки подходят многие произведения современной Гончарову литературы.
Отсюда родился печальный казус: Гончаров заподозрил Тургенева в использовании его сюжетов для своих романов. На самом
деле к этой общей форме далеко не сводится идейно-художественное содержание.
«Обломов» являет собою пример того, что как бы активна ни была исходная авторская тенденция, писатель-реалист,— если он
настоящий художник,— честно смотрит в лицо жизни, и она подчас поправляет его, внося свои собственные незапланированные
уточнения и осложнения. В статье «Лучше поздно, чем никогда», вспоминая о создании своих романов, Гончаров замечал, что
ему «прежде всего бросался в глаза ленивый образ Обломова» и что вообще «действия» героя «с другими» и самих этих
«других» он рисовал «по плану романа, не предвидя еще вполне, как вместе свяжутся все пока разбросанные в голове части
целого», что все движение вперед шло «как будто ощупью» и т. п. Здесь следует ценное для понимания творческого процесса
Гончарова признание: «У меня всегда есть один образ и вместе главный мотив: он-то и ведет меня вперед — и по дороге я
нечаянно захватываю, что попадется под руку, то есть что близко относится к нему. ...Работа, между тем, идет в голове, лица не
дают покоя, пристают, позируют в сценах, я слышу отрывки их разговоров — и мне часто казалось, прости господи, что я это не
выдумываю, а что это все носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться».
Такое «вдумывание» привело к тому, что художественное утверждение Штольца как героя русского обновления в конце концов
так и не могло состояться. Рассудочно поставленная цель — обрисовать полную противоположность барскому паразитизму —
определила работу по умозрительному конструированию героя из таких составных частей, которые представлялись автору
особенно прочным, добротным материалом. Подробно рассказывая о росте мальчика из Верхлева, Гончаров в каждой детали
контрастно противопоставляет его воспитанию обломовского барчука. Но если картины обломовского быта до сих пор
поражают нетускнеющей жизненностью, то по сравнению с этим формирование характера Андрея описано скучнее.
По уверению автора, в характере мальчика привитую отцом-немцем, управляющим в княжеском «замке», педантичную
деловитость
смягчала и приятно скрадывала чувствительность, унаследованная от русской матери, часто забывавшейся от прозы жизни за
салонными пьесками Герца-младшего. Кроме того, стиль спартанского воспитания (долженствовавший помочь безродному
Андрюше пробиться в люди) самим инициативным отроком был восполнен уроками светского обихода: «жадным»
наблюдением «зелененькими глазками» за нравами княжеского семейства,— и потому не вышло из него «филистера». Предки
Андрея и не подозревали, «что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую
немецкую колеи» в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому».
Так хотелось автору увидеть Андрея. Но задуманный состав частей пе срастался в органически цельный и в этой цельности
привлекательный облик живого характера — цельный не в смысле монолитности натуры, свободной от противоречий (хотя
Штольц-то как раз и задумай неким монолитом!), а в смысле целостности художественного образа человека. К счастью,
отвлеченной тенденции приходилось шаг за шагом отступать: так, отметив,. что юный Штольц «больше всего боялся
воображения» и «всякой мечты», и, невольно художническим оком видя лишь добропорядочного филистера, писатель
соответственно этому только упоминает о его успехах на службе да в делах «какой-то компании». Именно «какой-то»!
Гончаров удерживает свое перо, так любящее пространные красочные описания, от какой бы то ни было конкретности в
обрисовке того, что и как делает Штольц: затронь он только эту конкретность (во многом ему известную), как от
положительности героя мало что останется. Штольц, подобно откупщику Муразову в гоголевских «Мертвых душах», остается
лишь абстрактным олицетворением дела, ясности, твердости и честности, «простого, то есть прямого, настоящего взгляда иа
жизнь» и т. д.— целые страницы (особенно с начала второй главы второй части) посвящены подобной характеристике.
Втянутый в систему образов произведения, подчиняясь логике развития всего художественного единства, Штольц оказывается
перед закономерным итогом, к которому привел его «прямой» путь, застрахованный от «всякой мечты» и «воображения». Это
ведь тоже обломовщина, правда, комфортабельная, без паутины и неодолимой тяги ко сну, окруженная картинами, нотами,
фарфором, но (как подметил еще Добролюбов, благосклонно отнесшийся к попытке социального прогноза в образе Штольца)
столь же чуждая общим, в том числе собственно гражданским интересам. Это островок культуры, благополучия и музыки,
наглухо отгороженный от почти неведомого народного моря, от передовых духовных устремлений эпохи; это мир,
успокоившийся «на своем одиноком, отдельном, исключительном счастье». Выходит, не так уж неправ был. Илья Ильич, споря
с другом.
Самую трудную, однако, победу над морализаторскими покушениями рассудка одерживает писатель в раскрытии образа Ольги.

5. www.proznanie.ru
Это, безусловно, один из удачных женских характеров, воссозданных в русской классической литературе. Гончаров не дает
отвлеченной «нормы» или «образца» добродетели. Ольга — хорошая русская девушка, дочь своего времени и своей среды,
задетая стремлением к интересной, духовно наполненной жизни, мечтающая о счастье — и, конечно, не избавленная от ошибок
юности.
В критике, отражающей читательские мнения, этот образ встретил сразу же противоположные истолкования. В Ольге видели и
героиню, самоотверженно пытающуюся воскресить Обломова к полезной жизни, и расчетливую эгоистку, устраивающую свое
счастье. Один и тот же критик — Писарев — в двух своих откликах, разделенных малым промежутком времени, попеременно
со страстью утвердил и со страстью ниспроверг героиню, в обоих, впрочем, случаях воздавая должное ясности ее здравого
разума. Так называемый «женский вопрос» был тогда столь популярен, что Ольга зачастую воспринималась пе как
художественный образ, а как отвлеченная программа, которую можно дополнять, перекраивать, додумывая за автора
продолжения.
Суждения Добролюбова и в этом случае оказались корректнее многих опрометчивых выводов. Критик подошел к образу как к
созданию искусства, понимая, что, какова бы ни была исходная программа,— судить надлежит о том, что реально раскрыто в
произведении. Как правило, резкий и категоричный в своих приговорах, когда картина представляется ему вполне ясной,
Добролюбов здесь говорит осторожнее: «Может быть, Ольга Ильинская способнее, нежели Штольц», к «подвигу» обновления
России, «ближе его стоит к нашей молодой жизни. (...) Ольга, по своему развитию, представляет высший идеал, какой только
может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни...» «В ней более, нежели в Штольце, можно видеть
намек на новую русскую жизнь». Добролюбов приходит к таким заключениям, «следя за нею (Ольгой) во все продолжение
романа», ибо она «постоянно верна себе и своему развитию» и «представляет не сентенцию автора, а живое лицо».
Проблематичность выводов критика оказывается оправданной, если проследить логику истории двух увлечений героини.
Сцена последнего объяснения Ольги с Обломовым проливает свет на характер «лунатизма любви»: «Будешь ли ты для меня тем,
что мне нужно?» — в последний раз спрашивает она перетрусившего Илью Ильича и поясняет: «Я любила в тебе то, что я
хотела, чтобы было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним».
Любовь Ольги действительно была придумана, она была, что называется, головной. Она началась с любопытства — так часто
начинается и подлинное сердечное чувство. Но Ольга с первой встречи отнеслась к Обломову, как к книгам, которые
рекомендовал ей Штольц, руководя ее развитием: он и здесь буквально «указал» ей, что в Илье дремлет ценного и что в нем
просто забавного. Ольга увлеклась мечтой о воскрешении погибающей души,— и в этой, пусть честолюбивой, но бескорыстной
мечте было, однако, немало и от безжалостного эгоизма юности, от не вполне осознанного искушения поработить другую душу,
пересоздать ее по своему желанию и капризу, испытать сладкое ощущение власти своих еще только распускающихся и как бы
играющих сил.
Ольга экспериментирует над податливым материалом и сама искренне увлекается этой любовью-игрой, Она заметно хорошеет
под влюбленными взглядами Обломова. Все более длятся уединенные прогулки, не принося перемен. Томление достигает
зенита,— Ольга нервничает и недоумевает, а Обломов продолжает блаженно зевать, да так иной раз, что слышно даже, как зубы
стукнут. И во время рискованной вечерней прогулки, будь Илья Ильич менее щепетильным, даже в самые патетические
моменты в пей бодрствует рассудок. Сквозь полубессознательное кокетство женщины, которая не прочь «помучить», нет-нет да
и проглянет нечто «штольцевское». Так, выманив у Обломова очередное признание, она тут же мысленно сравнивает его с
выражением лица и делает вывод, что все обстоит как надо: «поверка оказалась удовлетворительной». Но удается достигнуть
немногого: Илья перестал ужинать и две педели не спит после обода, он покорно карабкается на взгорки и тихо млеет к
созерцании своего божества. И только. И, в сущности, с этого времени (и вовсе не перед разведением невских мостов) Ольга
осознает свою ошибку.
Критик Писарев слишком, конечно, несправедливо реконструирует процесс прозрения героини, как следствие только ее
«благоразумных опасений»: «Ведь этот Обломов,— рассуждает она,— ужасный ротозей; его могут оплести и обмануть так, что
и он ухом не поведет ...у меня к нему сердце лежит, да ведь страшно; ведь он по миру пустит». Слова несправедливо резкие,
побуждения Ольги идеальнее.— но ведь ее будущий окончательный выбор делает их основательными.
Требуя от Обломова, уже решившегося на официальное объяснение с теткой, предварительно упорядочить свои дела, сначала
побывать в палате, съездить в деревню, даже построить там дом, Ольга хочет разом стряхнуть с Ильи Ильича многолетний гнет
неподвижности, от которого и ожирение, и одышка, и апатия. Но нетерпеливая девушка не рассчитывает той инерции косности,
на которую покушается. Она не может постичь, что для нынешнего Ильи Ильича, еще только воскресающего, решиться па
предложение — уже подвиг, а внезапное хозяйственное проворство при крайней к тому же запущенности имения — просто пока
немыслимо. И все же она требует жертвы вперед, как гарантии обеспеченного счастья, заведомо немыслимой жертвы! Так едва
открывшийся просвет плотно закрывается, разрыв предрешен: чтобы поддержать решимость Обломова, нужны были более
терпеливые руки, а чтобы ее подточить, достаточно было бы и менее жестокого условия.
Ольга по вдруг полюбила Андрея. Она и не могла сделать этого «вдруг»: так все шло по «программе». Характер Ольги развит в
романе очень последовательно и потому художественно убедительно. Ольга Ильинская и не могла поступить иначе, как став
наконец Ольгой Сергеевной Штольц.
Знаменательна встреча в Швейцарии, когда Ольга смиренно признается другу в своих заблуждениях, а он отвечает ей
формальным предложением. По выразительной силе страницы эти уступают многим другим в романе,— но в каком
неожиданном повороте предстают вдруг оба «положительных героя» в их отношении к любимому ими «отрицательному»!

6. www.proznanie.ru
«Штольц еще в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос о том,
может ли жить без него Ольга». Ольга же стыдится не столько самой любви, сколько ее предмета. Полюбить Обломова —
тяжелее и постыднее греха она теперь и вообразить себе не может. Она не сомневается, что Штольц осудит ее «преступность»:
еще бы, полюбить Обломова, «такой мешок»!
Но действительность опрокидывает все ожидания: Штольц, который не раз превозносит красоту и благородство души Ильи,
который сам «указал» Ольге эту скрытую красоту, теперь «столбенеет» от изумления: «Обломова! Не может быть!.. Это что-
нибудь другое...» Приходится наконец поверить,— и Штольц преображается, ему становится легко и весело: «Боже мой, если б
я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так!» Теперь Штольц «досадует» на себя за свои неоправданные
переживания, он бестрепетно по пунктам разбирает письмо Обломова. Разбор тем более ответственный, что Ольга принимает
каждый поворот его, как бесспорный приговор. С аккуратной логичностью, по пунктам доказывает Штольц Ольге ее ошибку:
«Его одолела ваша красота... а вас трогала... его голубиная нежность!» Теперь сам наставник повторяет слова своей ученицы.
Так под покровом сумерек на берегу швейцарского озера два благородных человека, не замечая этого, совершают предательство
по отношению к своему другу, которого они искренне продолжают при этом жалеть. Освобожденная от гнета «стыда» и
«преступности», Ольга и но осознает, что ее облегчение есть не только расчет со старой, выдуманной любовью, но и последнее
прости, посланное всякой «мечте» и «воображению»,— всему тому, от чего всю жизнь оберегал свою «ясную» дорогу ее второй
избранник.
Развитие характера завершилось. В нем еще будут время от времени всплывать вопросы, вспыхивать тоска по утраченному
идеалу. Но разве и у Обломова нет этой тоски? Добролюбов заметил, что из неудовлетворенности, зародившейся в душе
передовой женщины, может родиться отчетливая мысль о борьбе за свободу. Словно в подтверждение этого предвидения через
полгода в русскую литературу вошел образ Елены Стаховой из романа Тургенева «Накануне». Но сама Ольга Сергеевна вряд ли
когда-нибудь бросит вызов силе, которая устами процветающего мужа призывает ее к «смирению»: ведь в ответ на эти его слова
она «как безумная», «как вакханка» в порыве благодарности бросается ему на шею...
Художник - реалист побеждает исходную узкую схему. Сквозь иллюзорную победу «дела» над обломовским бездельем перед
читателем раскрывается многообразие проявления обломовщины как такого существования вообще, которое останавливается в
развитии, замыкается в себе и потому заведомо неполноценно. Сам писатель словно в недоумении указывает на это неожиданно
вскрывшееся родство: «Ольга довоспиталась уже до строгого понимания жизни... Разгула диким страстям быть не могло: все
было у них гармония и тишина... Снаружи и у них делалось все, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили
долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали,
ездили в поля, занимались музыкой... как все, как мечтал и Обломов... Только не было дремоты, уныния у них...» Вот и
оказывается, что все различие только в пресловутой дремоте,— именно то различие, о котором, загнанный в угол, с жаром
говорил Обломов Штольцу: «Да цель веем вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя?»
Один любопытный штрих. Супруги иногда «работали вместе»; неисчерпаемыми темами «жарких споров» и бесед было у
Штольцев, по прямому слову автора, решительно «все». Применительно к Андрею это и не удивительно: он ведь всегда успевал
«все» делать,— правда, Бог весть когда. На то он и схема. Но как ухитрялась Ольга, погруженная в хозяйственные хлопоты,
овладевать многообразными знаниями? А вот как: муж «по чертил ей таблиц и чисел» и вообще прочих специальных деталей, а
давал ей лишь общую «живую картину знания»; «после из памяти её исчезали подробности», оставался общий рисунок...
(Обломов, кстати, тоже ив знал «чисел» — числа крестьян, размера урожая, цен на хлеб, тоже не помнил «подробностей» наук и
событий, отчего память ого была похожа на библиотеку, состоящую из одних разрозненных томов, хотя он мог живо рассуждать
об «общей» картине.)
Судьба Ольги оказывается не очень отрадной. Позолоченная клетка штолъцевского благополучия тесна для живой и ищущей
души ге-роитга,— а отомкнуть ее некому. Духовная неволя — это не тот счастливый конец, который предполагался по самому
первоначальному замыслу. И умный, заботливый, трудолюбивый, вполне «правильный» Андрей оказывается для Ольги в конце
концов не желанным героем, а только лучшим выходом, подобно тому, как деятель Штольц для самого Гончарова.
В романе подмечена одна интересная сторона общественной психология. Торжествующая новая, буржуазная обломовщина,
комфортабельная, культурная и пока, на ранних стадиях, не дремотная, оказывается не намного демократичнее, чем старая,
барская. Захар перебранивается с барином довольно независимо, и, как подметил Добролюбов, еще неизвестно, кто кем
помыкает. Тот же Захар в последней сцене униженно плачется Штольцу в присутствии «литератора», внимательно его
изучающего, принимая в кулак подачку. Жена Обломова, так просто, несмотря на сословные границы, державшая себя с
настоящим «барином», после его смерти подобострастно целует ручки Ольге Сергеевне, а та не считает это неудобным: ведь
Агафья Матвеевна — совсем простая, темная мещанка!
Казалось бы, когда Штольц убеждается, что хозяйка Обломова не только не участвовала в махинациях «братца», но и
жертвовала интересами своей семьи ради его беспомощного друга, ему оставалось только преклониться перед добротой сердца
самоотверженной вдовы: как-никак, он и сам выходец из низов. Но он, брезгливо озираясь, демонстрирует полное презрение к
«этой женщине» («как ты пал!..» — говорит он Илье, «Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость —
фи!..»). Ранее Обломов, не зная о сцене признания в Швейцарии, о «сердечном трауре», «трауре приличия» по первой любви,
наскоро выдержанном будущими супругами, горячо, от души радуется женитьбе и счастью друга. Теперь Андрей с типичной
бестактностью дельца новой формации (впрок пошло также и «жадное» наблюдение за повадками обитателей «замка»)
оскорбляет друга в его собственном доме. А Обломов, уже ни к какому воскрешению давно не способный, на вопрос: «что она

7. www.proznanie.ru
тебе?» — твердо отвечает: «Жена!.. А этот ребенок — мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе!» Накануне удара,
безвозвратно обреченный смерти, Обломов, может быть, первый раз в жизни ведет себя по-настоящему мужественно.
Андрей зовет его «бежать» из «грязи», из этого «омута» в мир «равных» ему духовно людей, но теперь, в свете всех последних
перипетий, самые правильные слова Штольца о «падении» и «гибели» Обломова звучат двусмысленно. Читатель уже знает, что
это за прекрасный новый мир, который сулит Штольц, и слова о «равенстве» обретают иронический смысл: да, равны... если не
по образу, то по обломовскому идеалу жизни.
В конце концов опечаленные Штольцы отправляются в своей карете в собственную приморскую виллу, а Обломов остается в
«омуте», погружаясь в вечный сон. И все-таки что-то притягивает наши симпатии к тихому домику на Выборгской стороне.
Здесь целые годы изо дня в день совершается невидимый подвиг любви, без оглядки на самолюбие и программы спасения.
В последобролюбовской критике высказывалось мнение, будто бы вдова Пшеницына сыграла роковую роль в судьбе героя,
доконав его своей мещанской тупостью, кулебяками и вообще теми условиями сытого покоя, которые как бы имитировали
далекую Обломовку. Конечно, это не так. Обломова обрекло то привитое социальными условиями «неумение жить», которое, по
напоминанию Штольца, началось еще с неумения надевать чулки. Не будь забот Агафьи Матвеевны, Обломов умер бы еще
раньше, на руках опустившегося Захара, всеми заброшенный и забытый. «Эта женщина» не спасла его — и не погубила. Для
одного человека она создала только подобие счастья по размерам оставшихся в нем жизненных сил; опа дала Обломову
возможность умереть в той тишине, из-за которой он так упорно враждовал с живой жизнью.
Но для многих людей образ Агафьи Матвеевны явился открытием щедрости души простои русской женщины, открытием тем
более убедительным, что в образе этом решительно ничего пет «идеального» в дурном смысле, то есть тенденциозно
выдуманного и взвинченного. К ней менее всего мог бы быть обращен упрек, столь уместный применительно к образам,
подобным Штольцу: «тенденции в лицах». Вдова Пшеницына — именно лицо, рельефно «поднятый» человеческий образ. Ее
ограниченность, духовная неразвитость обнаруживаются сразу же чуть ли не в шаржированном виде в первом разговоре с
Обдомовым, ожидающим «братца». И самая привязанность к квартиранту зарождается в ней с безукоризненной
естественностью, из той почтительной Жалости (которую было бы обидно назвать «бабьей») к не по-барски мягкому, простому
и не приспособленному к жизни барину. Отношения Пшеницыной к Илье Ильичу обрисованы художником с такой
впечатляющей достоверностью, что в сравнение с этими страницами могут идти только сцены пререканий Захара с Обломовым
и Анисьей, картины послеобеденного сна в Обломовке или, наконец, до материальности наглядный облик «братца» с «их»
дрожащим средним пальцем, который «они» («братец») проворно прячут в рукав...
В образе жены Обломова Гончаров не стремится дать пример какого-либо типа общественного или бытового поведения. Он
находит в «низовой» жизни подлинное сокровище, «всматривается», по выражению самого же писателя, в его реальные
проявления и располагает их перед глазами читателя. Оттого детальнейшие описания быта, целая вереница запечатленных поз,
жестов, бакалейных и иных названии, портретов вещей (которую иногда сравнивают с фламандской школой) пе утомляют; они
создают особый мир реальности, убеждающий, как сама жизнь. Входя в этот мир, начиная только осваиваться в кругу мелких
забот и интересов домика па Выборгском окраине, находишься очень далеко от мысли о каком-либо подвиге самоотвержении и
тому подобном. Но зато, вжившись в этот мир вместе с писателем, нельзя не унести уверенного отрадного чувства подлинности
того достояния, которое принадлежит человеку, уже воспринятому вне сословий.
Отношение вдовы к Обломову, равно как и ее духовные возможности, никоим образом не могут быть, конечно,
идеализированы. Невозможно сравнение обеих героинь как двух личностей: они и задуманы и поданы в разных планах. Ольга
вообще представлена вне всякого быта. Агафья Матвеевна вне быта и представлена быть не может. Но в формах бытовой
дребедени заложен сильный идейный заряд: образ второй героини особенно убеждающие оттеняет то «чистое, светлое и доброе
начало», которое искони лежало в «основании натуры» Обломова. Он «остановился в росте нравственных сил», остался почти
инфантильным в своей всегдашней готовности ощетиниться и беззащитности в жизни — но если простодушная вдова,
неспособная к фантазии, увидела и полюбила «природное золото» Ильи Ильича, значит, оно нефальшивое.
Уже в старой критике было замечено, что все так или иначе любят Илью Ильича, тянутся к нему. Конечно, привязанность
Захара и любовь Ольги, дружеское участие Штольца и странная прилипчивость безликого Алексеева — все это разные
отношения. Но что-то сводит их всех у дивана пропащего человека, что-то общее, что, исходя от этого человека, одинаково
отзывается в их душах.
Самый дисциплинированно мыслящий из них Штольц не раз пытается точно и однозначно определить смысл того обаяния
личности Ильи Ильича, которое так неотразимо сообщается всякому непредубежденному читателю. Да, и «кротость», и
«честность», и «мягкость» беспредельная, и «нежность» — трудно в самом деле схватить, закрепить в немногих словах
привлекательное в характере героя, чья судьба по собственной его вине столь печальна. Впрочем, определения Штольца
неполны еще и потому, что ему заведомо не осознать вполне чуждой и, быть может, главной ценности в духовном облике друга.
В одной из интересных и наиболее тонких интерпретаций романа замечено между прочим: «Обломов не дает нам впечатления
пошлости. В нем нет самодовольства, этого главного признака пошлости». В самом деле, запросы и мысль Обломова гораздо
шире, значительнее, интенсивнее, чем об этом могут сказать его сонные глаза, из которых «так и выглядывает паралич». В его
честолюбивых «стремлениях» послужить государству, в намерениях благоустроить крестьян, в «горьких» и потаенных слезах о
«бедствиях человеческих», в мечтаниях о великом подвиге силы или ума было но только сметное, хоть, это внешне напоминало
сентиментальное жеманство. Лишь ближайший друг знал «о способностях его, об этой внутренней волканической работе
пылкой головы, гуманного сердца». И оттого что весь «волканпзм» не в силах вылиться в жизнь, в поступки, духовное

8. www.proznanie.ru
самочувствие Обломова отравлено хоть и вялым, но неотступным и глубоко искренним самоудовольством, сосущей тоской о
счастье и сознанием, что его бессмысленное существование не заслуживает подлинного счастья.
Письмо к Ольге, которое анатомирует Штольц, все пропитано тягостной рефлексией слабого и нерешительного человека, в нем
много говорится о своих опасениях и душевной смуте. Но в каждой строке надрывной исповеди себялюбца звучит такая тревога
о ней, о ее возможном счастье и такая ясность осознания своего положения, своей обреченности в жизни, что всяким
подозрениям и фальши но остается места. Обломову и потом: больно узнать, что его Ольга счастлива с другим, — но он с
редким бескорыстием сознается себе, что не имеет права даже па подавленную зависть.
В отповеди Захару насчет образа жизни «других» Обломов выглядит почти олицетворением типичной психологии
рабовладельца, уверенного в своем праве ничего не делать и только потреблять жизненные блага. Но вот Захар, разбитый
«жалкими» словами барина, удалился, и Обломов, наедине с собой, уже серьезно сравнивает себя с «другими» и думает совсем
противоположное тому, что с пафосом втолковывал старому дядьке. И «мучительное сознание» правды уже почти выводит его к
тому страшному слову, которым, как клеймом, запечатлена его жизнь и запечатаны подлинные ценности духа.
Только одному человеку они смогли дать короткое счастье. Обломов так старательно прятался от жизни, что тайное чистое
золото оборачивается явным злом для тех, кто от него зависит. Гибнет трогательный в своей рабской преданности, но вконец
развращенный, обессиленный праздностью Захар. Страдают невидимые в романе разоряемые мошенниками и честными
деятелями остальные триста Захаров.
«Голубиная душа» Обломова решительно отрицает мир фальшивой активности, враждебной человеку, жизни, природе,—
прежде всего мир активного буржуазного «дела», мир всякого хищничества и подлости. Ио сама эта душа, как показывает
Гончаров, в своей слабости выступает враждебной жизни стихией. В этом противоречии действительное бессмертие
трагического образа Обломова.
В. Сквозняков
Библиотека всемирной литературы. Издательство «Художественная литература» М. 1973г.