Бараков В.Н. Литературное краеведение: избранные статьи о вологодской прозе и поэзии. – Вологда: ВоГТУ, 2011. - 128 с.

1. Министерство образования и науки Российской Федерации
Вологодский государственный технический университет
В.Н. Бараков
ЛИТЕРАТУРНОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ
Избранные статьи о вологодской прозе и поэзии
Вологда
2011

2. Бараков В.Н. Литературное краеведение: избранные статьи о вологодской прозе и поэзии.
– Вологда: ВоГТУ, 2011. - 128 с.
Издание предназначено для студентов специальности 100103 «Социально-культурный
сервис и туризм», изучающих курс отечественной и мировой истории, а также для
студентов других специальностей и направлений бакалавриата, изучающих в качестве
дисциплины по выбору курс литературного краеведения или современной русской
литературы. Посвящено творчеству известных вологодских писателей и поэтов разных
поколений: Н. Клюева, А. Яшина, С. Орлова, В. Белова, Н. Рубцова, С. Чухина, О.
Фокиной, А. Шадринова, Н. Груздевой, И. Полуянова, А. Цыганова, С. Мишнева и др.
Автор в течение многих лет занимался исследованием творчества писателей
вологодской литературной школы, оставивших заметный след в русской литературе
второй половины ХХ века и принадлежащих к сообществу писателей, объединенных
схожестью идейно-эстетических принципов творчества и его проблематики. Вологодская
школа была частью известных направлений ХХ века: «деревенской» прозы и «тихой»
лирики, причем самой значительной ее частью как по именам, так и по художественному
вкладу в русскую литературу.
Статьи, помещенные в данное издание, были опубликованы ранее в журналах
«Москва», «Север», «Лад», в столичной и местной прессе.

3. ПОСЛЕДНЯЯ РУСЬ (поэма Николая Клюева "Песнь о Великой Матери")
Давно уже стихли голоса критиков, обвинявших Н.Клюева в реакционности,
"патриархальности" и вроде бы намертво приклеивших ярлык "кулацкий" и ему, и другим
русским поэтам-мученикам. Но до сих пор Клюев виноват - в том, что труден для
восприятия, "сложен", в том, что "не понял своего времени", и вообще, - к чему нам
теперь "клюевские иллюзии, его поэтический идеализм"?
И вот теперь мы можем прочесть огромное (4 тысячи строк) оригинальное
произведение, пролежавшее на Лубянке 57 лет, навсегда, как казалось Клюеву,
потерянное и неожиданно воскресшее.
В нем Клюев выразил собственное, имеющее глубокие национальные корни, понимание
русской и мировой истории.
"Песнь о Великой Матери" - вершина клюевского творчества, лиро-эпическая поэма,
стоящая в русской литературе особняком. Во вступлении Клюев сразу определяет темы
своей "Песни...", перечисляя их рефреном в первых четырех строфах: гусли (мелодия
природы), притчи (православная София-мудрость), тайны (молитвы перед образом
пречистым) и вести (также от природы). Таким образом, здесь названы две неразрывные
части русского религиозного сознания и одновременно два источника клюевского
вдохновения: языческое поклонение природе и христианство. Поэт не случайно
расположил строфы в крестообразной смысловой связи (первая - с четвертой, вторая - с
третьей) - он просто перекрестился перед дальней дорогой, перед тем, как начать сказание
- естественный для верующего человека жест. Нам же приходится согласиться с
завершающими строками его "словесного креста": "Но испить до дна не всякий Может
глыбкую страницу". Это сможет сделать лишь тот,
Кто пречист и слухом золот,
Злым безверьем не расколот,
Как береза острым клином,
И кто жребием единым
Связан с родиной-вдовицей,
Тот слезами не странице
Выжжет крест неопалимый...
Итак, в начале поэмы поставлена одна из самых важных проблем духовной жизни
России трех последних веков: проблема веры. В трагическое время берется за ее
художественное решение Клюев: "Родина-вдовица", Россия - оставлена Богом... В день
отречения царя произошло явление иконы Божией Матери, и голос с небес подтвердил,
что отныне только она берет Русь под свое покровительство и защиту (Великая Мать у
Клюева - не только Россия, но и Богородица). Поэт предлагает читателю путешествие "по
тропинкам междустрочий", где скрываются зашифрованные в тексте тайны. Сумеют ли
наши современники "испить их до дна"? Тут нужна особая чуткость к красоте, приметы
которой поэт передает в последней, "цветовой" строфе вступления, где стих "разузорен"
сурьмой, команикой и малиной, где сверкают голубые очи и бродят голубые лоси в
зеленом кедровом бору. Все это - лик русского народа, лик "исконный", по словам
Клюева, который, увы, обожжен "гарью адских перепутий". Концовка вступления -
одновременно и начало трагической темы Апокалипсиса:

4. Ах, заколот вещий лебедь
На обед вороньей стае,
И хвостом ослиным в небе
Дьявол звезды выметает!
И современные смысловые и древние символические контрасты этих четырех строк
подтверждают вышесказанное.
Первая часть "Песни..." насколько автобиографична, настолько и фантастична. В ней
воедино сплетены и реальные бытовые подробности жизни семьи Клюева у Белого моря,
и сказочные картины, и удивительные вещие сны. Так, ее начало - "бревенчатый" сон-
воспоминание о потерянном в архангельских дебрях раскольничьем ските, где мастером
Акимом Зяблецовым "с товарищи" строится деревянный храм. Птица Сирин осеняет его
своим крылом, благословляя людей на добрые дела: "И многие годы на страх сатане Вы
будете плакать и петь в тишине!" Воспоминания о детстве у Клюева, действительно,
похожи на сладкие сны, которые часто жестоко обрываются, - поэт, очнувшись, в сердцах
восклицает: "И детство-зайчонок слепой Заклевано галок гурьбой!" Эти тяжелые
пробуждения своими толчками снова и снова напоминают о действительности.
Единственное, что не покидает его - любовь к маме, сердце поэта постоянно воскрешает в
памяти материнский лик. Прасковья Дмитриевна была не только великолепной
сказительницей и плакальщицей, но и убежденной староверкой, хранительницей древних
мудрых книг, широко образованной женщиной, знавшей греческий, латинский, арабский
языки и, разумеется, старославянский. "Тысячи стихов, моих ли или тех поэтов, которых я
знаю в России, не стоят ни одного распевца моей светлой матери", - писал Клюев.
Первая глава поэмы - прежде всего рассказ о ее юности ("ей было восемнадцать
весен..."). Лучшие интимно-лирические страницы "Песни..." (авторские отступления,
колыбельные песни-сны) посвящены матери, да и само название поэмы включает в себя
триединый облик Руси, Богородицы и Матери человеческой.
Девушка Прасковья - красавица и умница, чистая, богобоязненная душа, но и не без
милого наивного кокетства:
Она шептала: "Боже, Боже!
Зачем родилась я такой, -
С червонной, блескою косой,
С глазами речки голубее?!.."
Событийная часть поэмы начинается с того момента, когда Паша собирается и едет в
гости к своей подружке Арине.
Бытовые подробности здесь замечательны. Так, Прасковья поехала налегке и взяла с
собой ...шесть сарафанов, огромный платок, шубу, целый пласт сорочек и стопку
полотенец: " Чтоб не утерлася в чужой, не перешла б краса к дурнушке". Ждет ее дорога -
не много ни мало - длиною в 90 верст, от Соловецкого погоста до Лебединого скита.
Параша без особого страха совершает это путешествие, и вот она уже в гостях, уснула в
обнимку с душенькой Аришей. Поэт любовно рисует милую его сердцу идиллическую
картину, но ему не изменяет чувство внутреннего такта, характерное для русской
традиционной культуры:
Мне скажут - дальше опиши
Красу двух елочек полесных!
Побольше было в них души,
Чем обольщений всем
известных...

5. Утром в избе у подружки праздник. Накрыт богатый стол. Вечером - посиделки.
Параша играет на них песню о девице-утушке и молодце-селезне, приглянувшемуся ей
Федору, сыну Каллистрата. Но тучи сгущаются над ее головой... Недалеко от избы, в
срубе, живет беглец из Соловков, отец Нафанаил. Паша идет к нему. Нафанаил "в
дерюжной мантии" поразил ее возгласом: "Встречаю новобрачную!" - и указал на
хозяина-"моржа", старого китобойца, отца Ариши. Прасковья падает в обморок и на руках
у влюбленного в нее стареющего вдовца видит сон о "рубине востока" - русском престоле,
к которому тянется чья-то жадная черная рука...
Параша не по своей воле принимает решение выйти замуж за пожилого старца:
Прости, Владычица, рабу!
Святый Феодор Стратилат,
Ты мой жених и сладкий брат!
Тебе вручается душа.
А плоть, как стены шалаша,
Я китобойцу отдаю!..
Из автобиографии Клюева мы знаем, что его отец взял девушку "за красоту" в то время,
когда ему было 50 лет.
На этом действие первой части не заканчивается; Прасковья Дмитриевна снова дома, в
окружении многочисленных святых, но тайком, ночью она покидает родную избу и
отправляется одна через непроходимую тайгу "в Царьград". Там, в глухой тайге, и
происходит ее чудесная, озарившая новым светом всю ее жизнь, встреча с Матерью
Божией Марией. Богородица предсказывает ее жизненное предназначение:
Как я, вдовцом укрыта,
Ты росною ракитой
Под платом отцветешь
И сына сладкопевца
Повыпустишь из сердца,
Как жаворонка в рожь!
Он будет нищ и светел -
Во мраке вещий петел -
Трубить в дозорный рог,
Но бесы гнусной грудой
Славянской песни чудо
Повергнут у дорог.
Последние слова Богоматери, которые слышит Прасковья - явное предупреждение:
"Запомни, Параскева - Близка година гнева, В гробу Святая Русь!"
Параша идет дальше, но "страшат беглянку дебри",
она пытается укрыться и принимает за сруб берлогу. Услышав ее крик, Федор,
Каллистратов сын, вырывает ее из медвежьих когтей, но, смертельно раненный, погибает.
"Судьба в колотушку стучит",- такими словами заканчивает Клюев повествование в
первой части поэмы.
Прасковья в точности выполнила и свой материнский долг, и наказ Святой Марии. Она
выучила Николеньку той грамоте жизни, которой не познать из обычных учебников:
Двенадцать снов царя Мамера
И Соломонова пещера,
Аврора, книга Маргарит,

6. Златая Чепь и Веры Щит,
Четвертый список белозерский,
Иосиф Флавий - муж еврейский,
Зерцало, Русский виноград -
Сиречь Прохладный вертоград,
С Воронограем Список Вед.
Из Лхасы Шолковую книгу,
И Гороскоп - Будды веригу
Я прочитал в пятнадцать лет -
Скитов и келий самоцвет.
Уже тогда он читал "епистолию" - послание о том, "чем кончится Россия".
Еще дед Клюева по матери принадлежал к расколу, к секте самосожженцев. Н.Клюев 2
года был "царем Давидом", т.е. занимал в сектантской общине должность слагателя
религиозных, "радетельных" песен-псалмов по примеру автора Псалтири (одной из книг
Библии) - царя Давида. "Я - сын двоперстья", говорил поэт о себе. Песни его со временем
превратились в старообрядческий фольклор (в брежневские времена сектанты Кубани
пели свои песни на стихи Клюева и Есенина).
В огромных пространствах России плыли многочисленные "корабли" и "кормчим" этих
кораблей было видно то, о чем официальное знание догадывалось, но умалчивало (совсем
не случайно А.Блок собирался исследовать жизнь и философию старообрядчества).
...От диавольских копыт
Болеет мать земля сырая,
И от Норвеги до Китая
Железный демон тризну правит!
К дувану адскому, не к славе,
Ведут Петровские пути!... -
гласили древние свитки. А.И.Солженицын высказал мысль о том, что раскол - одна из
причин трагического хода российской истории. Петровские реформы выбили почву из-
под ног православного народа, старообрядцы же оказались наиболее стойкой его частью.
Даже Православная Церковь, которая вела с расколом длительную и жестокую войну, в
наши дни признала его, дивясь (не без зависти) силе духа "сынов Аввакума".
В основе русского раскола всегда лежали охранительные религиозные традиции,
потому так неприязненно "божий люд" относился к любой экспансии с Запада. Там обитал
"дух некрещеный", там все было "без души". "Заморская тьма" (солнце садится на западе)
всегда стремилась покрыть собой и Россию. Характерно, что Клюев в своей поэме
упоминает Сиам, Сион, Александрию, Месопотамию, но абсолютно не приемлет
западных святынь.
Одно из центральных событий второй главы "Песни..." - сбор отцов ("кормчих"),
которые по определенному заранее потайному знаку собрались в подземелье в свой
условный час и срок. Собор вел пресветлый Макарий, пришедший с Алтая. Его рассказ,
весь состоящий из пророческих видений, приводит нас в замешательство - Макарий
предвидел самые отдаленные события: гражданскую войну, губительное для природы
наступление железных машин, запустение деревни, даже гибель Аральского моря и
экологическую катастрофу на Волге и на Украине:
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,

7. И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Точность и подробность описания будущего, действительно, потрясают, но они - не
единственные в своем роде. О подобном говорил, например, Св. Серафим Саровский, да и
в народе бытовали стойкие представления о дальнейшей российской жизни. Н.Клюев в
1908 году в статье "С родного берега" писал, что "в псковской губернии видели огненного
змея, а в Новгороде сжатая рука Спасителя, изображенного на городской стене,
расжимается. Все это предвещает великое убийство - перемеженье для России, время,
когда брат на брата копье скует и будет для всего народа большое поплененье".
Пророчества пресветлого Макария органично соединяются в поэме с авторским
отступлением ("Клад ты мой цареградский"), в котором дорисовывается эта общая
апокалиптическая картина. Тем временем в сюжете "Песни..." продолжается
автобиографическая линия. Мать посылает Николеньку на Соловки, к отцам Савватию и
Зосиме на учение. Она предсказывает свою кончину через "семь плакучих легких лет" и
дает ему свое благословение:
Тебе дается завещанье
Чтоб с мира божьего сиянье
Ты черпал горсткой золотой,
Любил рублевские заветы
Как петел синие рассветы
Иль пяльце девичья игла...
В Соловецком монастыре Николенька прожил вместе со схимниками несколько лет и
молва о чудо-отроке разнеслась по всей округе. Между прочим, взгляд на современность у
православных и раскольников оказался общим. Так, Савватий учил молодого Клюева:
Узнай, лосенок, что отныне
Затворены небес заставы,
И ад свирепою облавой,
Как волк на выводок олений,
Идет для ран и заколений
На Русь, на Крест необоримый.
Уж отлетели херувимы
От нив и человечьих гнезд,
И никнет колосом средь звезд,
Терновой кровью истекая,
Звезда монарха Николая,-
Златницей срежется она
Для судной жатвы и гумна!
В своей поэме автор с большим уважением говорит о схимниках и с теплым чувством
вспоминает об этом периоде своей жизни: "И было в келье мне как храме, Как в тайной
завязи зерну..." В современной научной литературе , однако, существует другое мнение на

8. этот счет: "Аскетический образ жизни... пришелся юноше не по душе. Общительный
характер, которым он был наделен от природы, его страстный интерес к окружающей
жизни, не понравились монахам с самого начала. За молодым прислужником ( правильно:
послушником. - В.Б.) был установлен тщательный надзор. Это вызвало с его стороны
открытое недовольство. После одного объяснения с "братьями" Клюев ушел из
монастыря "( Н.Неженец ).
"В калигах и посконной рясе" Клюев возвращался с Кольского полуострова в родные
места: "Голубоокий и пригожий, смолисторудый, пестрядной, Мне улыбался край
родной..." Но здесь его ждало тяжелое испытание: дома умирала мать. Попрощаться с
ней из разных мест прибыли "китежане" - люди невидимого града, пришли даже три
старца из Персии. Успение ее было тихим и светлым:
Николенька, моя кончина
Пусть будет свадьбой для тебя,-
Я умираю не кляня
Ни демона, ни человека.
Клюев потерял мать в точный срок, ею предсказанный. Прасковье Дмитриевне было
тогда 37 лет. Удар для Николая оказался настолько сильным, что он" упал замертво и
лежал три дня недвижимо. Стали считать и его умершим. Но вдруг он страшно закричал
и открыл глаза.
Придя в себя, он вот что рассказал: маменька явилась ему светлая, живая, окруженная
светлым облаком. Взяла его на руки (он видел себя в возрасте четырех-пяти лет) и
полетела с ним. Ничто им не было препятствием; они пролетали необъятные
пространства: виделись глубокие пропасти, много страшных чудовищ, ветры сильные,
бури огневые. Коля очень боялся. Мать успокаивала его, держа на руках. Но вот они
прилетели в чудное, тихое место - и перед широкой беломраморной лестницей, уходящей
в необозримую высь, остановились. Параскева опустила Коленьку с рук и поставила у
лестницы. Взяла за руку - и они стали подниматься по лестнице. Но поднявшись всего
лишь на несколько ступеней, несмотря на усердное моление маменьки взять сына с собой,
они вдруг услышали громовой голос "Не готов!" - и все исчезло (публикация А.
Михайлова).
Третья глава "Песни..." ("Гнездо третье") - наиболее загадочная. В ней рассказывается о
событиях 1914-1916 годов: о Великой войне (ее еще называют Первой мировой) и
убийстве Григория Распутина. В начальных двух частях главы действует эпизодическое
лицо: призванный в армию из лопарских мест "лебеденок" Алеша. За русскую картинную
стать ("королевич Бова!") его отправляют на службу в царское село. Клюев,
рассчитывавший, вероятно, сделать "птенца" Алешу главным героем "третьего гнезда"
(сам поэт по нездоровью был освобожден от военной службы), все-таки не решается
доверить ему совершить важнейший сюжетный ход - провести идейный поединок с
Распутиным:
Слишком тяжкая выпала ноша
За нечистым брести через гать.
Чтобы смог лебеденок Алеша
Бородатую русскую лошадь
Полудетской рукой обуздать!
В стихотворении поэта это имя встречается довольно часто ("Меня Распутиным
назвали..." и др.); Клюев, по его собственному свидетельству, был с ним знаком,
встречались они неоднократно и отношения их друг с другом складывались непросто.
Спор Клюева с Григорием, - и в жизни, и в 3 главе поэмы - имел не только личный, но и

9. своеобразный нравственно-религиозный подтекст. Распутин являлся, как и Клюев, одним
из лидеров русского раскола, одним из вождей духовных христиан, так называемых
"хлыстов-староверов". Привычный всем нам образ развратника и шарлатана был навязан
"желтой" прессой еще при его жизни. Но не все было так просто. По свидетельствам
современников, Распутин обладал философским складом мышления, тонким
политическим чутьем, и согласно своим убеждениям, проводил последовательно
христианско-демократическую линию, целью которой была реформа православной
церкви: "Мой бог обрядней, чем Христос..." Все это в определенной степени
способствовало потребностям крестьянской массы. Но Клюев угадал в нем нечто иное,
более опасное, чем обычное реформаторство - личину лжепророка. "Я маленький
Христос,"- говорил Распутин. И царь дал ему другую фамилию - Григорий Новых, что
означало: Новый Христос.
В Царском Н.Клюев впервые увидел Николая 1I - в саду, который, "Уже померкший,
Весь просквозил нетопырями, Рогами, крыльями, хвостами...":
Свершилось. Семужный,
Поречный, хвойный, избяной,
Я повстречался въявь с судьбой
России - матери матерой,
И слезы застилали взоры...
Любовь к царю и страх за его будущее, а значит, - и за будущее России приводит поэта
к мысли "выкогтить заклепку" - Распутина - "Их Царскосельского котла, Чтоб не слепила
злая мгла Отечества святые очи!" Фантастическим образом в ту декабрьскую ночь, когда
"бес" был приговорен Юсуповым и Пуришкевичем к смерти, Клюев оказывается возле
Черной речки вместе с Есениным, которого он называет "богоданным", "вещим" братцем
(в конце 1916 года поэт, действительно, выступал вместе с Есениным на поэтических
вечерах в Петербурге). Они оказываются свидетелями последних минут жизни Григория
Распутина. Клюев выносит ему свой неумолимый приговор:
России, ранами обильной,
Ты прободал живую печень,
Но не тебе поставит свечи
Лошкарь, кудрявый гребнедел!
Есть дивный образ, ризой бел,
С горящим сердцем, солнцеликий...
Может оказаться, что поэт придает этому событию слишком большое значение... Увы,
"убийство ближайшего советника императора в конце декабря 1916 года стало
поворотным пунктом в истории Российского государства и российского народа... Царь
отрекся от престола, его арестовали. Глава Временного правительства А.Ф.Керенский,
едва получив власть, первым делом приказал найти могилу старца Григория, выкопать
гроб с его телом и привести в Петербург; гроб неделю прятали на конюшне. Потом по
личному распоряжению Керенского гроб с телом Распутина отвезли за город и в лесу
сожгли, торопливо составив акт" (В.Фалеев). Так закончилось еще одно действие
кровавой трагедии России (два года спустя сожгут тела царя и его семьи).
Заключительные две части последней главы "Песни..." (второй вариант названия поэмы
- "Последняя Русь") завешают ее идейно-тематическую и образную канву. Современная
действительность для Клюева - "лихие тушинские годы", где "правят бесы", пожирая "то
коня, То девушку, то храм старинный..."; где молитва. милостыня, даже обычная ласка -
"пороки" индустриального "прогресса"; где окно с "девичьей иголкой" -

10. Заполыхало комсомолкой,
Кулачным смехом и махрой
Над гробом матери родной!
Поэт обращается к "посмертному другу", т.е. к читателю:
Бежим, бежим, посмертный друг,
От черных и от красных вьюг,
На четверговый огонек,
Через Предательства поток,
Сквозь Лес лукавых размышлений...
Единственный путь к возрождению Руси для Клюева - Вера:
Святая Русь, мы верим, верим!
И посохи слезами мочим...
До впадин выплакать бы очи,
Иль стать подстрешным воробьем,
Но только бы с родным гнездом...
Ибо то, что происходит в России - часть общемировой схватки сил добра и зла и
"религиозный смысл этих исторических событий не вызывает сомнений. Стремились
уничтожить Россию как престол Божий. русский народ - как народ-богоносец"
(митрополит Иоанн). Надежда у Клюева одна - на будущие поколения россиян:
Святые девушки России -
Купавы, чайки и березки,
Вас гробовые давят доски,
И кости обглодали волки,
Но грянет час - в лазурном шелке
Вы явитесь, как звезды, миру!
Ведь живет же в глубине Руси. укрытая кедровым шатром, дочь у давно овдовевшей
подруги Прасковьи Дмитриевны - Арины - дочь Настя. И Любовь ее - тоже единственная
и неизменная - любовь к Богу:
Вся в бабку, девушка в семнадцать
Любила платом покрываться
Но брови, строгим, уставным,
И сквозь келейный воск и дым
Как озарение опала,
Любимый облик прозревала...
Действие поэмы разворачивается на огромных пространствах России, но в тексте
упоминаются и Лапландия, и Шираз, и Кавказ, и Индия. "Песнь..." имеет все три
временных измерения: настоящее, прошлое и будущее, они свободно входят друг в друга.
Ритмическое ее строение разнообразно: звучат и колыбельная песня ("Усни, мой совенок,
усни!.."), и сказ, и частушка; не чужды ее словесной ткани узорные притчевые отрывки,
лирические протяжные песни, а также ритмы былин и баллад. Любимая рифма "Песни..." -
парная. Фольклорная основа произведения видна и в широком использовании поэтом
олицетворения, сравнительных оборотов, традиционных тропов ("Перекликалися озера",
"как березка, ровен стан...", "скатилось солнце..." и др.) Кроме постоянных, он вводит в

11. текст неожиданные эпитеты: слюдяной мрак, янтарное яичко, бисерный органец. Нередки
в поэме русские сказочные образы: Финист-Ясный сокол, Василиса Прекрасная, Роман-
царевич (которых полонил "ворог котобрысый" и "приволочил красоту на рынок"); образы
общемифологические: птица Сирин, Алконост, Левиафан. Индивидуальная особенность
поэта - его любовь к составным словам: чудодейный, сизобрад, смолисторудый и т.п.
Словарь у Клюева, как всегда, богатейший: от религиозной лексики (акафист, Утоли Моя
Печали, Покров и др.) - до просторечий: бает, не замай (особенно в 3-й главе).
Однако, самая интересная и, к сожалению, малоисследованная особенность его поэтики
- образная символика. Система его поэтических символов близка народной. Таковы
образы-символы животных: кукушка - предвестница несчастья; белая лебедушка - девица-
невеста; ворон - вестник страха; змея - зло, смерть; конь - счастье, свобода; неба и
небесных светил: звезда - счастье, красота, духовная чистота; небо - красота, счастье,
святость; солнце - жизнь, радость; закат солнца - смерть; заря - девичья красота; Стихий,
погодных условий, времени суток: метель - рок, судьба; ветер - горе; дождь - слезы; туман
- печаль, слепота, смерть; день - жизнь, добро; ночь - смерть, зло; Пространств земли и
воды: дорога - судьба; река - разлука, расставание; Примет быта: дом - уют, прочность,
счастье; деревня - жизнь крестьянства; храм - святость. Использует поэт цветовую
символику ( голубой цвет - чистота, святость; черный - смерть, печаль; белый - чистота,
целомудренность, святость; зеленый - молодость; красный - любовь, красота) и символику
чисел (3, 7 - счастливые цифры; 9,6 - роковые).
Как и все творчество Николая Клюева, "Песнь о Великой Матери" - значительное и
глубокое явление, и этот первоначальный анализ поднимает лишь поверхностный пласт
его содержания. Н.Клюев обладал богатейшими запасами народной художественной и
философской мысли, огромной культурой. В своих текстах "он опирался на самый
широкий круг источников, полное выявление которых требует коллективных
исследовательских усилий" (Э.Мекш).
Особо нужно сказать о снах в поэме. Для Клюева это не просто художественный прием.
Многие сны он запоминал и записывал, зная, что вскоре они станут пророческими. Вот
что говорит об этом критик и литературовед Ал. Михайлов: "С детских лет начинаются
сопутствующие ему всю жизнь вещие знаки его особенности свыше, приобщенности к
незримому, потаенному миру идеального бытия". Мать Клюева после своей смерти
передала ему пророческий дар. О предсказаниях Клюева уже говорилось выше, но о
некоторых из них хочется сказать отдельно. Вот цитата из текста поэмы: "По тихой
Припяти, на Каме, Коварный заступ срезал цвет. И тигры проложили след". - Чернобыль?
Вот запись сна: "Страшные вести будущей России принесет гонец из Карабаха". - ?? А вот
и вовсе невероятное - дата: "Россия увидит начало расцвета нации в 1999 году":
В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок…
В 1999 году произошел незримый поворот ключа. Страна встрепенулась. И именно
летом того же года вышло из печати первое полное собраний стихотворений и поэм
Николая Клюева.

12. СЕМЬ УРОКОВ АЛЕКСАНДРА ЯШИНА.
16 апреля 1968 года смертельно больной Яшин записал в дневнике: «Жалкую все-таки
жизнь я прожил. А ведь мог… Мог!..» Шесть дней спустя он отправил прощальное
послание братьям по писательскому цеху: «Трудно представить себе что-либо более
печальное, чем подведение жизненных итогов человеком, который вдруг осознает, что он
не сделал и сотой, и тысячной доли из того, что ему было положено сделать. Думать об
этом необходимо с первых шагов литературной жизни…»
За что же так казнил себя известный писатель? Неужели и литературная судьба была к
нему столь немилосердна?
О как мне будет трудно умирать!
И никаких
нельзя
извлечь уроков…
Александр Яшин с раннего детства мечтал стать профессиональным писателем, но и в
самых счастливых снах он не мог видеть того, что случилось с ним наяву. Уже в
пятнадцать лет Саша Попов (Яшин - его литературный псевдоним) начинает печататься в
центральных журналах, в том же юном возрасте его избирают делегатом первого Северо-
Двинского губернского съезда пролетарских писателей, в девятнадцать лет - он
литсотрудник областной газеты, председатель оргкомитета краевого Союза писателей.
Через два года у Яшина выходит первая книга «Песни Северу», и его тут же отправляют
делегатом на Первый съезд писателей в Москву. Рядом с ним в зале сидят Л. Леонов, М.
Шолохов, М. Горький… Еще через год он переезжает на постоянное жительство в
столицу и поступает в Литературный институт. От такой стремительной и блистательной
карьеры могла закружиться голова. Она и закружилась… К сорока годам Яшин был
лауреатом Сталинской (Государственной) премии, вошел в круг избранных, его стихи
покоились в хрестоматиях, деньги - на сберкнижках, в московской квартире его всегда
ожидали супруга и дети, а в гараже - машина… Но похвастаться он мог только одной
удачной поэтической книгой («Северянка», 1938).
«Всех трудней испытаний Испытание славой». Вот первый урок Александра Яшина.
Рубеж Великой Отечественной был пройден Яшиным наравне со всеми. Чрезвычайные
обстоятельства военной поры не стали для поэта, редактора и корреспондента
многотиражек, важнейшим впечатлением души, его поэзия была переполнена
публицистикой; лирическая хроника или эпос не складывались, преобладала агитация,
риторика призыва - его военные стихи ничем не отличались от подобных стихов других
поэтов. Война не стала его темой. Александр Яшин не вступил раз и навсегда в могучий
строй поэтов-фронтовиков, так и не написал военную прозу (исключение - один-
единственный рассказ «После боя»). Позднее он сделает вывод: «Верность своей главной
теме, данной с детства, - вот наиважнейший путь…»
Таким был второй урок писателя.
До второй половины 50-х годов в многочисленных сборниках Яшина с трудом
обнаруживались отдельные живые и правдивые стихотворения, такие же редкие, как
радуга зимой… И вдруг - взрыв:
Я как будто родился заново,
Легче дышится, не солгу, -

13. Ни себя, ни других обманывать
Никогда уже не смогу…
Внезапно, как будто из небытия, вернулись в его поэзию православные по содержанию
и сжатые до афоризма формулы: «Ни к безверию, ни к сомнению Не причастна душа
моя…»; «И сколько к смиренью себя ни зови, Как воздержаньем сердца не мучь…»;
«Только терпенье, одно терпенье…»; «Спешите делать добрые дела!»; «И в сердце не
будет места гордыне…» Его сборник «Совесть» (1961) поразил всех. Суровый суд не над
вождями или партией, а над самим собой - такого современная ему русская поэзия еще не
знала:
Дурным поступкам нет забвенья,
Да и прощенья нет,
Когда
И судишь сам без снисхожденья, -
На свете горше нет суда.
«Лучшей считаю книгу «Совесть», она выстрадана, а не сочинена», - признавался
Яшин. Его беспощадная исповедь перед миром и народом, как перед Богом и церковью, и
небывалое по силе искренности покаяние, пусть без таинства - явление исключительное,
но и обстоятельства были соответствующими… «Ложь уничтожает красоту, искусство,
поэзию, жизнь, - с болью сердца говорил писатель. - Ржа ест железо, лжа - душу».
Третий урок также был подсказан Яшину его собственной жизнью…
Александр Яшин поздно осознал, что его талант - прежде всего талант прозаика.
«Прозаический дебют свой отношу к 1956 году, - писал он, - когда был опубликован
рассказ «Рычаги». К тому времени ему было сорок три года. Жить оставалось двенадцать
лет…
В прозе Яшин стал настоящим мастером. Его добрый, светлый и лиричный стиль был
свободным и легким по своему ритму. Яшин писал без натуги, с удивительным
изяществом. Все у него оказывалось на своем месте - пейзаж, воспоминание, портрет,
диалог… И как же много было в его сердце любви! От яшинской солнечной прозы
ликовала душа, было радостно, тепло, хорошо и уютно, как на «большой и ласковой»
русской печке. Но Яшин, как никто другой, умел и бередить неспокойную совесть,
заставлял читателя останавливаться, подолгу думать о себе, о нас, о стране нашей
горемычной… Уже в первом рассказе «Самое время» (1939) видны все приметы
яшинского стиля (рассказ автобиографичен, сын Павел приезжает из большого города к
отцу в родное захолустье):
«- Тут, браток, мы без тебя такое наделали, что не приведи господь. Можно сказать,
весь мир на ноги поставили.
- Да!.. - мычит в раздумье Павел. - Что же вы такое наделали?
- Да вот две церкви закрыли. В одной зернохранилище, в другой - кинотеатр. Теперь,
можно сказать, они стали народу служить.
- А народ как?
- А я тебе не народ? Видел - у нас в деревне: свинью зовут Богородицей, а барана -
Батей. Вот тебе и «народ как». Нечем было скотный двор застеклить - районщики
подвели, наш народ покумекал да и приказал обезоружить все иконы в часовне. Скот
нынче, можно сказать, за святыми стеклами живет. А сколько машин в полях - видел? А
дорогу видел? То-то!.. Народ у нас теперь такой, что самое время с таким народом в
коммуну идти. И пойдем! Первые пойдем…
- Что-то ты спешишь, тятя, очень торопишься. Душу надо сперва переделать, - сказал
Павел.»

14. «Сейчас принято считать, что все советские писатели были не духовными людьми. Это
неправда…» - замечает дочь поэта Наталья Яшина. И дневниковые его записи
подтверждают правоту ее слов.
«7 апреля 1966 года. Сегодня Благовещенье, великий четверг, день, когда нельзя
работать. Мать вчера доткала полотно, убрала стан. Выдала мне Библию и отцовское
Евангелие.
19 апреля 1966 года. Радуница. Бабы ушли в Пермас на поминание родных покойников.
Как можно противиться такому чувству людей, а противятся еще и теперь. А недавно и
вовсе запрещали ходить на кладбище.
28 мая 1966 года. Троицкая суббота. За льнозаводом, где совсем недавно разобрали,
уничтожили церковь, многотерпеливый русский народ поминает своих родственников. На
месте церкви работали мощные бульдозеры, следы их работы видны. Груды камня и
щебня, и земли - груды, а не ровное место. Кирпича для завода досталось от церкви
совсем ничего. А красота уничтожена. И в народе, кроме горькой обиды, ничего не
осталось.
Женщины молились груде земли и камней на месте, где раньше был алтарь. Вместо
икон ставили пучки березовых ветвей и корзинки с едой для поминовения усопших.
Кутью несли в стеклянных баночках-пятисотках. Русский народ держится своих обычаев,
своей старины - никакие бульдозеры не могут срыть память о красоте и нравственной
порядочности, святости».
«Отлучили от церкви - от веры не отлучишь…» - писал Яшин. Это был еще один его
урок всем нам.
«Я слишком много стал понимать и видеть и ни с чем не могу примириться», - записал
он однажды в дневнике. Богатство власть имущих и бедность простых смертных, обман и
несправедливость, издевательство чиновников над Россией… Как же все это знакомо
русскому писателю! Повесть Яшина «В гостях у сына» (1957) была опубликована
только в восьмидесятых годах, на волне «перестройки», беззастенчиво клонировавшей
«оттепель» конца пятидесятых- начала шестидесятых, но сюжет ее оказался вечным…
«Простая русская женщина» Матрена Савельевна приехала из «лежачей» деревни в
Москву, к сыну, работающему на высокой должности в Министерстве сельского
хозяйства. Сын, естественно, решил поразить мать своими «достижениями» и достатком,
хватил через край и напугал бедную Матрену всерьез, да и было от чего испугаться:
«Почему же ее невестка покупает кольца за две с половиной тысячи рублей? Откуда у
сына такие деньги? Ладно ли это? Чистые ли они, деньги эти?» Сердце матери не
обманулось - и эти деньги в очередной раз были украдены у народа.
В 1958 году Яшин вносит в дневник следующую запись: «Истопник в Лаврушинском
переулке экономит на угле и продает его, чтобы купить дорогое лекарство для больной
жены, и не считает себя вором.
Продавец крадет - дочку одевать надо.
Никто не может прожить на свою зарплату, хотя все они честные люди.
Не крадет министр, у него все есть, он обеспечен. Он честен в мелочах. И он самый
бесчестный человек потому, что у него совести нет, он продажный».
Яшин на пике своей творческой жизни уже не питал никаких иллюзий. В рассказ
«Первое путешествие Маринки» (1961) он включил разговор двух чиновников:
«- …Главное же, чтобы свои, свои люди не думали, что их обманывают…
- Свои люди не должны так думать. Для этого существует система политического
воспитания, институт агитации и пропаганды…»
Еще не так давно жизнь писателя складывалась благополучно: премия, достаток,
хвалебные статьи - ложь оплачивалась щедро. Но стоило ему произнести слово правды - и
он стал получать удар за ударом. Сначала - за «Рычаги» в 1956-м, но особенно - за

15. «Вологодскую свадьбу» 1962 года. Яшин запишет позднее: «…горька судьба писателей
России, которые говорят правду о жизни». Это пятый его урок…
Вообще-то правдоискательство - черта народного характера. Александр Яшин называл
ее «святой верой»: «Испокон веков живет в сердцах русских людей неистребимая вера в
правду. Ни цари, ни их наместники, ни разные самозванные защитники народа не смогли
истребить этой святой веры. Тысячи и тысячи правдоискателей шли в тюрьмы и на
каторгу, а от правды не отступались. И в конце концов она всегда одерживала победу»
(повесть «Выскочка, 1961). В той же «Вологодской свадьбе» люди протестуют и все время
спрашивают: «Что делать? Как быть? И знают ли о наших бедах наши главные? Видят ли
они все?» Как будто сегодня написаны и эти строки:
В несметном нашем богатстве
Слова драгоценные есть:
Отечество,
Верность,
Братство.
А есть еще:
Совесть,
Честь…
Ах, если бы все понимали,
Что это не просто слова,
Каких бы мы бед избежали…
Совесть и честь литератора, как и любого другого человека, стоит дорого, только спрос
с него выше. Яшин как в воду глядел, когда писал:
Теперь вы - глашатаи,
Вы новаторы,
Вниманием девочек умащенные,
А мы - эпигоны,
Мы консерваторы,
У нас и рифмы традиционные.
Ну что ж, приму ассонансы и лесенку,
Только бы знать, что это не суетность,
Что вы не спасуете,
Не перелицуетесь
И против своих рядовых ровесников,
Чего б ни стряслось,
Не проголосуете.
Предчувствие оказалось пророческим и зловещим. Мало кому известен
следующий факт: Яшин дал рекомендацию в Союз писателей Булату Окуджаве. А спустя
десятилетия сердце Булата, по его собственному признанию, испытывало наслаждение от
«картинки» расстрела Белого дома в октябре 1993-го… Да, Яшин ошибся в Окуджаве как
человеке. А вот в Николае Рубцове не ошибся. Более того, признал превосходство его
лирики над своей (в самолюбивой писательской среде такое признание дорогого стоит).
Не ошибся в Александре Романове, Викторе Коротаеве, Ольге Фокиной. Не ошибся и в
своем ученике Василии Белове. Он настойчиво советовал ему, тогда еще автору
поэтической книжки, писать прозу. Видно, его не отпускала боль от собственной
ошибки… «Как он страдал оттого, что ему не хватило жизни: месяца, дня, написать,
доделать, завершить, - вспоминает Наталья Яшина. - Страдал духовно, физически от того,

16. что вот есть столько сказать, знает как, а нет времени… «Ваше время истекло…» За
шесть лет до этого он доверил дневнику самое затаенное: «Если бы мне удалось написать
то, что задумано, прожито, осмыслено, - я искупил бы свою вину перед собой, что
слишком долго не брался всерьез за прозу…»
Шестой урок Александра Яшина стал самым горьким для него.
Автор знаменитых «Рычагов» и «Вологодской свадьбы» в последнее десятилетие своей
жизни тяжко страдал, как страдает всякий художник, опередивший свое время, от
непонимания и неприятия своего творчества. Но и сейчас слово Яшина раздражает очень
и очень многих своими честностью и прямотой:
- Воровство, взяточничество, охватившее страну, - и это «трудности роста»!
- Когда трудовой народ в массе своей будет жить хорошо - не говорю так же хорошо, но
хотя бы просто хорошо! - как слуги народа, тогда появятся и настоящие возможности для
расцвета литературы.
- В русской поэзии работает очень много поэтов нерусской национальности, которые
зачастую клянутся русским народом, его историей, культурой, но не чувствуют духа
русской национальной поэзии... Забывают о национальном зерне и поэты из русских.
Пишущий по-русски в этом смысле еще не значит русский поэт.
- Жестокая двуликая эпоха. Два лагеря, два мира - их и наш.
Александр Яшин был верующим человеком, в его квартире хранились иконы, складень,
Библия, с которыми он никогда не расставался; он соблюдал православные посты, жил
аскетически, не позволяя себе ничего лишнего. В его доме на Бобришном Угоре - только
жесткий топчан, письменный стол, самодельный журнальный столик - подарок от
Василия Белова, плотника по первой своей профессии... На Бобришном Угоре, в этой
пустыньке, по определению архиепископа Вологодского и Великоустюжского
Максимилиана, он горел душой в уединенной молитве, ведь ближе всего к молитве -
именно лирическая поэзия.
«В последние дни жестокой болезни, - рассказывает дочь писателя, - он, высоко
поднимая руку, перелистывал в воздухе страницы невидимой книги, говорил, что знает
теперь, как надо писать. Слово он считал высшим даром... А то, очнувшись, много раз на
день обращался напрямую: «Господи, я иду с Тобой на соединение!..» Когда-то он
переживал, видя происходящее: «Я не в ту партию вступал». Теперь же спросил перед
причастием: «Ничего, что я партийный?» - «Какое это имеет значение!» - был ответ…
…За несколько дней до смерти мама с Мишей повернули его кровать лицом к окну. Он
долго смотрел на церковь Вознесения в Коломенском. Далеко, на берегу реки, она все
«возносится» уже несколько столетий. «Ну, довольно», - сказал папа, попрощавшись с
ней». Умирал он тяжело, но невидимая жизнь его духа текла по-своему, подчиняясь
какому-то особому таинственному закону. Его стихотворение от 28 апреля 1968 года
свидетельствует о подлинном и полном смирении:
Так же будут юноши писать
И стихи и прозу,
Так же будут ветры задувать
И трещать морозы.
Все, что пело, будет впредь
Так же петь,
Достигая роста…
Просто можно зареветь -
До того все просто.

17. Так чего же мне желать
Вкупе со всеми?
Надо просто умирать,
Раз пришло время.
И все-таки он успел высказать решающую, стержневую свою мысль в том знаменитом
послании друзьям-писателям: «Оглядываясь назад, я думаю о том, что мы неправомерно
много тратим времени на ненужные хлопоты (на всякие якобы теоретические изыскания и
разговоры о сущности поэзии, путях ее развития, о традициях и народности), когда…
нужно просто писать. Писать, у кого пишется. Писать, пока пишется. Писать, пока
хочется, пока тянет к столу. Писать и писать, а там… видно будет, что чего стоит, кто чего
сможет достичь… Разные же теоретические сочинения и выкладки пускай берет на себя
кто-то другой, из тех, кто, вероятно, умнее нас… А дело художника - сидеть и трудом
своим, постоянной творческой напряженностью, сосредоточенностью и прилежанием
расплачиваться за великое счастье жить на земле.»
Седьмой, главный урок Александра Яшина, как и все предыдущие, продолжается…
Самый поэтичный яшинский рассказ «Угощаю рябиной» (1965) - из числа тех
уникальных текстов, прочитав которые, начинаешь выздоравливать и телом, и душой. В
книге отзывов посетителей Бобришного Угора хранится запись неизвестного:
«Становится как-то спокойно и радостно, и хочется жить». Прикоснемся же и мы к
живоносному яшинскому слову, тем более, что обращается писатель именно к нам: «Все,
конечно, может примелькаться, ко всему со временем привыкаешь, но такое не заметить
трудно. Вскинешь голову и неожиданно для себя, как после долгой отлучки, и словно бы
уже не глазами, а каким-то внутренним, духовным зрением увидишь всю эту красоту в
удивительно чистом, завораживающем сиянии. Увидишь, как в первый раз, все заново - и
радуешься за себя, что увидел. Ни наяву, ни во сне этого забыть никогда нельзя. Вот она
какая, наша рябина!.. И пусть она спасает и вас от любого угара…»

18. ОБРАЗЫ ЗЕМЛИ И НЕБА В ЛИРИКЕ СЕРГЕЯ ОРЛОВА
Сергей Орлов известен прежде всего как автор проникновенных стихотворений и поэм
о войне; фронтовая тема, бесспорно, основная в его творчестве, однако и произведения
военных лет, и стихи, написанные в послевоенные годы, "почти всегда отличались
масштабностью поэтической мысли и чувства... это не лишало их реалистической
конкретности, трезвости взгляда, земной почвы" (В. Зайцев). Еще в 1945 году в родном
Белозерске демобилизованным после тяжелого ранения Орловым был создан поэтический
цикл, главенствующим мотивом которого стал традиционный в русской лирике мотив
возвращения (стихотворения "Деревня Гора", "Облако за месяц зацепилось...", "Осень",
"Светлый Север, лес дремучий..." и др.), но провинциальную деревенскую Россию поэт
видел пока в свете блоковской лирики:
Ой вы, дороги верстовые
И деревеньки по холмам!
Не ты ли это, мать Россия,
Глядишь вослед своим сынам?..
В сборнике "Городок" (1953) продолжал звучать мотив возвращения, но уже без
подражания А. Блоку, Орлов шел самостоятельным путем, стремился к поэтическому
реализму, работая в редком жанре стихотворного очерка (стихотворения "У себя дома",
"Гудок над пристанью вечерней...", "Болото, да лес, да озера..." и др.). Этот сборник по
праву занял свое особое место в ряду послевоенных поэтических книг о деревне, в этом
смысле он сравним с прозаическим произведением того времени - "Районными буднями"
В. Овечкина.
В последующие десятилетия Сергей Орлов, при всем жанрово-тематическом
разнообразии своего творчества, вдохновение искал в любви к родной земле, понимая, что
любовь к земле -"традиция, поэтические корни которой теряются в дымке исторических
далей". От обычной пейзажной лирики (стихотворения 1961 года: "Пейзаж", "Бывает так:
уже пришла весна...", "Весна" и т. п.) он шел к лирическому постижению истории России
("Сказы о Дионисии", 1962), к постижению ее масштабных философских открытий,
устремленных в космос:
На десять тысяч верст - Россия,
Деревни, реки и леса,
Пройди по ним сейчас, спроси их
И вслушайся в их голоса.
Смолчат или ответят сказкой,
А в ней звучит своя тоска -
Планеты, звезды, месяц ясный.
О, как дорога далека...
"Я до сих пор твой сын, деревня..." - признавался поэт, и хотя она была потеряна в
смутах XX века : "Моей деревни больше нету...", поэзию он нашел в своем краю:
В своем краю, за речкою, не за морем

19. Она мелькнула вдруг грузовиком,
Плеснула песней, так что сердце замерло
И опалило душу холодком.
Во второй половине 1960-х - первой половине 1970-х годов С. Орлов уже не мог не
учитывать новых поэтических тенденций, особенно опыта "тихой лирики", выступавшей
против разрушения деревенского лада:
Вы слышите, строители веков,
В местах, ничем другим не знаменитых,
Вечернее мычание коров -
Деревни нашей древнюю молитву?
Большинство стихотворений этого периода написаны в жанре элегии ("Летят на юг под
небом птицы...", "Как будто древних царств реликт...", "Прощание с летом" и др.). Эти
элегии и стали основой последнего прижизненного поэтического сборника С. Орлова -
"Белое озеро" (1975). Центральное стихотворение сборника: "Мне нынче снится край
родной ночами..." (1975) - символично, множество значений можно выделить из его
подтекста: и итог жизни поэта, и огромная трагедия, постигшая деревенскую, и не только
деревенскую Россию, и философский итог и т. д. ... Речь в нем идет о затопленной водами
одного из бесчисленных гигантских водохранилищ деревеньке Мегра - родине лирика.
Обращает на себя внимание и мифологический прием создания символической ситуации:
лирический герой во сне возвращается в исчезнувшую деревню, а ведь еще в мировой
мифологии считалось, что душа спящего человека покидает тело и посещает родные
места. Те же древние истоки - в символической картине стихотворения: затопленная
водой земля означала забвение, а в русском фольклоре символизировала собой горе,
печаль:
Мне нынче снится край родной ночами,
Воды большие светы, и по ней
Я все плыву в веселье и в печали
Как в дни далекой юности моей.
Я все плыву на родину и вижу,
Как изменилась там земля сама.
В воде высокий тонет берег рыжий,
И странные там люди и дома.
Вхожу в дома я, словно в отраженья
В воде зеркальной, преломившей свет.
Я помню все там с моего рожденья,
Все узнаю, и ничего там нет...
Может быть, С. Орлов подошел здесь и к религиозной символике (вода - один из
символов христианства), но, скорее всего, это произошло интуитивно, не без влияния
литературных ассоциаций.
"В лирике С. Орлова, - пишет лингвист Е. Бень, - образ земли присутствует чуть ли ни в
трети стихотворений". По частоте употребления с ним может соперничать только образ
неба. Притяжение земли и стремление к небу - две важнейшие составляющие его
поэтического мира. "...У каждого истинного поэта своя "почва", своя земля, свое небо, из
которых они создают стихи", - считал сам Орлов.

20. Хрестоматийное стихотворение "Его зарыли в шар земной..." (1944) - яркое
подтверждение его слов. "Космический размах мысли поэта ("миллион веков", "Млечные
Пути"), - отмечает В. Зайцев, - не противостоит земной конкретности образа павшего
воина..." Следует добавить, что у Орлова "шар земной" - это одновременно и земля
людей, и космическое тело. В бинарной оппозиции "земля - небо" эти понятия сблизились,
стали зависимыми друг от друга, но не равноправными. Эта мировоззренческая вертикаль
и в фольклоре, и в Библии, и в "Философии общего дела" Н. Федорова, и в трудах К.
Циолковского, которыми так был увлечен С. Орлов, приобретает символический смысл
только в сопряжении образов земли и неба. В древности человек поднимал глаза и руки к
небу, надеясь на помощь сверхчеловеческих сил. Христос своим рождением на Земле и
вознесением на Небо придал человеческой жизни божественный смысл. И даже в такой
сугубо материалистической мечте человечества, как полет к звездам, поиск "братьев по
разуму", легко заметить стремление к бессмертию (поиск потерянного рая) - центральный
религиозный (и религиозно-философский, а значит, и поэтический) мотив. "Не может
разум согласиться На одиночество Земли", - писал С. Орлов. В бинарной оппозиции
"земля - небо" присутствуют и эсхатологические мотивы: частный - душа умершего
человека покидает землю, а тело в ней остается, и всеобщий: конец земной истории,
Страшный Суд. Жесткая связь этих двух оппозиций предполагается и в дальнейшем:
воскрешение в новых телах праведников, рай (утверждение неба) на новой Земле и ад,
"тьма внешняя" (по отношению к "небесной" земле) для грешников. Без сомнения, в
лирике С. Орлова небесная слава имеет вполне зримые земные приметы, и элегическое
настроение в его последнем стихотворении "Земля летит, зеленая, навстречу..." точно
расставляет ее важнейшие этико-эстетические акценты:
Прости, земля, что я тебя покину,
Не по своей, так по чужой вине,
И не увижу никогда рябину
Ни наяву, ни в непроглядном сне…

21. ПОД РУБЦОВСКОЙ ЗВЕЗДОЙ:
«О ЧЕМ ПИСАТЬ? НА ТО НЕ НАША ВОЛЯ!»
Очень трудно перечислить все написанное о Николае Рубцове. Ежегодно в России и за
ее пределами выходят десятки статей и исследований, посвященных его творчеству, не
смолкает научная полемика. Довольно долго спорят, например, о методе, о
философичности и публицистичности его поэзии, о характере лирического героя… С
методом, к счастью, разобрались. И те ученые, которые рассуждали о реализме в поэзии
Рубцова, и те, которые твердили о романтической основе его лирики, в конце концов,
заговорили о синтезе этих двух традиций.
С понятием «философская поэзия» пришлось помучиться дольше. Сам Рубцов вроде бы
не оставил никаких сомнений на этот счет: ―Я чуток как поэт, Бессилен как философ».
Был категоричен и Р. Винонен: «Всякий знающий стихи Рубцова должен признать, что в
области мысли поэт силен не был».
С другой стороны, у Н. Рубцова есть стихотворения с действительным или скрытым
подзаголовком ―Философские стихи», например, ―Душа‖ или ―Философские этюды‖. Еще
в пятидесятых годах будущий поэт читал в библиотеке труды Гегеля, Канта,
Аристотеля, Платона…
Критик А. Павловский заметил по этому поводу, что «поэзия Рубцова вообще носит
достаточно явственный философский характер...‖
Потребовалось время, чтобы понять очевидное: Рубцов, конечно же, не похож на поэта-
философа, извлекающего истины (и не только истины) ―из головы‖ и бросающего их «в
лоб» читателю. Рубцовский стих не живет одной только мыслью, она сама обитает в нем,
присутствует в его образном строе, извлекается из подтекста.
Философичность лирики Рубцова во многом объясняется и его задумчивым, суровым
характером северянина; а северяне эти, как известно, "выходцы из Киевской Руси, которая
пала под ударами татаро-монголов... Они принесли сюда всю исконную русскую
культуру, идущую от самых истоков. Но мало того, что они принесли, - они обогатили эту
культуру новыми качествами. Они эту исконную русскую культуру помножили на особые
условия Севера, они, так сказать, выработали тип культуры, тип человека, личности,
которая была порождена особыми суровыми условиями Севера и которая была
необходима человеку, чтобы выжить в этих условиях" (Ф. Абрамов).
В XX веке заповедный Север стал уникальным краем для русской литературы.
Вологодская земля подарила России Н. Клюева, В. Шаламова, С. Орлова, С. Викулова, О.
Фокину, А. Яшина, В. Белова, В. Тендрякова; здесь свои лучшие книги написал В.
Астафьев, снимал знаменитую "Калину красную" В. Шукшин...
Многие, знавшие Рубцова, отмечают, как привязан был поэт к родному краю, как
гордился он Севером, ставшим для него, сироты, и домом, и счастьем:
Спасибо, родина,
что счастье есть...
("В лесу")

22. О философской лирике Н. Рубцова в последние годы написаны достаточно
аргументированные, убедительные исследования И. Ефремовой, З. Старковой, Е.
Ивановой и других ученых. Они ставят поэта в один ряд с В. Жуковским, Ф. Тютчевым,
А. Фетом, Я. Полонским… Здесь необходимо одно существенное уточнение – русская
философия никогда не была философией в конкретном, научном значении этого слова.
М.М. Бахтин, например, презрительно говорил о нашем «полунаучном мышлении, по
недоразумению называющем себя философским». В ее основе – не «чистая» логика и
изворотливая диалектика, а глубокое, трагическое по своей сути религиозно-нравственное
мироощущение, мировосприятие и, несмотря на редкие исключения (они только
подтверждают правило), - мировоззрение. Поэтому русская философия гораздо ближе к
публицистике, к художественной литературе, чем западноевропейская. Кроме того, она,
как и литература, всегда была крепко связана с идеологией и политикой, иногда даже
слишком крепко, до удушения. В эти исторические периоды в философии, в литературе, а
значит, и в лирике искали скрытый смысл, своеобразные откровения, «запретные»
мысли…
Лирика Н. Рубцова почти вся создана в «застойное» время, а значит, она не чужда той
философской «публицистике», которую читали тогда «между строк». Но в рубцовском
стиле, конечно же, есть и особая публицистичность, которую еще В. Белинский считал
исконно русской традицией, специфической чертой нашей культуры, с незапамятных
времен ставившей общественное служение выше личного, индивидуального. Эта
традиция не ведет к уничтожению индивидуальности, к полному растворению
субъективного, личного в социуме. Поэты прекрасно знают об истинной, духовной
свободе человека. Не случайно критик В. Акаткин, много писавший в 60-е – 70-е годы о
―тихой‖ лирике, отмечал, что у них более сложное, субъективное видение мира, чем у
―громких‖, ―эстрадных‖ авторов. Правда, ―тихих‖ ругали за крайне узкий выбор тем, за
―простоту‖ и обыденность предметного мира. Конечно, ведь они воспевали серенькую
русскую природу, а не антимиры… Но вспомним слова Н. Гоголя: ―Чем предмет
обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное…‖
Оригинальность Рубцова заключается в том, что он сумел традиционные стилевые
формы объединить с языком и мышлением своего времени, придал современному языку
классическую простоту в ее сложнейшей внутренней гармонии.
Новаторство Н. Рубцова проявилось в отношении к традиции, восстановлении ее и
несовпадении с нею. Этическая и эстетическая насыщенность, совершенно сознательно
создаваемая поэтом, трагедийность вызывают неповторимый художественный эффект.
Можно сказать, что Николай Рубцов пришел к сердцу читателя не броскостью внешней
стороны стиха; он знал, чем живет это сердце, в чем его боль…
Но не в уходе, не в прощании, не в оплакивании прошлого истинность рубцовской
поэзии, а в восстановлении и утверждении народных идеалов. "Цель художества есть
идеал", — писал А.С. Пушкин. Духовная высота Рубцова — человеческая душа, не
замутненная "философией" практицизма. В этом нравственный центр его поэзии,
говорящей о самоценности жизни, о значении в ней духовного начала.
Лирический сюжет у Рубцова несет определенные смысловые нагрузки, характерные
как для всего русского поэтического мироощущения XX века, так и для народного
сознания в 60-80-е годы. В нем выражена одна из главных примет художественного
мышления поэта — его отстраненность. Это не только поэтическая форма, а само
содержание русской жизни второй половины столетия. Огромные массы народа хлынули
из деревни в город; менялся уклад, менялось сознание. В неустойчивости жизни
появилась отстраненность, в которой сосуществовали одновременно и уход, и
возвращение:
Но моя родимая землица