а вот тут будет описание

1. Лилия Ким Библия-Миллениум Книга I
ПРЕДИСЛОВИЕ
Библия-миллениум — книга, которая изменила мою жизнь.
Она позволила мне начать все заново и стать свободной. Жить так, как мне хочется, а не
приспосабливаться к жизни, где все чужое.
Большое разочарование, сознание ошибочности выбора, мысли, что ты потратил свои силы
и время совсем не на то, что тебе было нужно, ощущение бессмысленности и бесцельности
своей жизни могут прийти в любом возрасте. Со мной это случилось в 19 лет.
С детства меня учили, что самое страшное для человека — это неспособность обеспечить
себе кусок хлеба. И я этого очень боялась. Поэтому пошла учиться в экономический вуз, а не
на филфак, о котором мечтала. В результате я осталась с одним куском хлеба. И, кроме этого
куска, в моей жизни не было больше ничего.
Внешне все выглядело вполне благополучно. Я училась и работала. Но ощущение было
такое, будто строишь тяжелое кирпичное здание на болоте. Вроде все правильно кладешь,
кирпичик к кирпичику, но каждый построенный этаж исчезает в трясине. Формально у меня
была специальность — но это все равно что утверждать, будто слепой, у которого целы оба
глаза, на самом деле зрячий. Несколько лет усилий были потрачены абсолютно зря. Все, чего
я к этому времени добилась, оказалось для меня бесполезным. Накопленных знаний не
хотелось применять. Я экстерном получила диплом и потеряла его в тот же вечер.
«Ты поверхностная! Ты безответственная! Ты никого не любишь! Ты эгоистка! Ты не
ценишь то, что имеешь! Ты ничего не умеешь доводить до конца!» Эти голоса были всегда со
мной. Они заставляли меня упорно идти ошибочно выбранной дорогой, хотя все внутри меня
этому сопротивлялось. В конце концов я уверилась, что совершенно ни на что не гожусь и
кругом виновата. У меня началась длительная тяжелая депрессия, которая 17 августа 1999
года завершилась суицидом.
Я не боюсь об этом говорить. Я не стесняюсь, что в моей жизни это было. Потому что
считаю нужным сообщать всем, кому довелось испытать похожие чувства: безысходность —
это иллюзия. Любое одиночество преодолимо и любую ошибку можно исправить, пока ты
живешь. Ничто не «поздно», пока ты жив.
После реанимации я оказалась в Клинике неврозов им. Павлова. Там познакомилась с
Андреем Курпатовым. Он работал обычным психотерапевтом на кризисном отделении. И вот
оказалось, что я без дела, которым бы хотела заниматься, без малейшего понятия, как мне
жить дальше, и без собственного жилья влюбляюсь в мужчину, который никогда не ответит
мне взаимностью, исходя уже из одних только обстоятельств нашего знакомства. Он — врач,
я — пациент. В тот момент я вполне отчетливо осознавала, что мои чувства изначально
обречены на неудачу, поэтому по возможности старалась их скрывать.
Однако неожиданно эта любовь дала мне силы, которых, как казалось, у меня уже нет.
Впервые за очень долгое время у меня появилась цель — мне захотелось Андрею
понравиться. Понравиться по-настоящему. По-человечески. Шанс был только один: доктор
обожал читать книги.
Было раннее утро. Часа четыре утра. Я сидела на подоконнике и смотрела на больничный
дворик. В этот момент пришла мысль, что если в сущности меня ничто не держит в прошлой
жизни, то это идеальные обстоятельства, чтобы начать новую. Хуже уже все равно быть не
может, а значит, что бы я ни делала — станет только лучше. После этого я быстро пошла на
поправку.

2. Выписавшись из больницы, я решила свести свои траты к минимуму. Работать ровно
столько, чтобы хватало на жизнь. Все остальное время — писать книгу. Такую книгу, которая
бы понравилась Андрею. Чтобы он увидел, как я теперь вижу мир. Что я понимаю, как видит
мир Андрей.
Под Новый год я набралась смелости позвонить. Поздравить, поблагодарить и попросить о
встрече, чтобы показать первые рассказы из «Библии-Миллениум». Он сказал приходить к
нему на работу. Я пришла. Отдала рассказы. Проводила его до книжного магазина, а потом
до метро. Мы разъехались в разные стороны.
Меня трясло: что он скажет? А если ему не понравится? А вдруг у меня не вышло? Пять
остановок от метро до дома я прошла пешком, чтобы хотя бы немного унять волнение.
Андрей позвонил вечером и сказал: «Я прочитал и говорю со всей ответственностью — ты
гений. Я читал не отрываясь всю дорогу в метро. Я не мог оторваться и читал на эскалаторе.
Шел по улице, уткнувшись в твой текст, и стоял перед дверью квартиры, пока не дочитал до
конца».
У меня был шок. Мне казалось, что это сон. Что сейчас я проснусь — и ничего этого нет.
А оно было.
Мечта, которая была у меня в далеком детстве, когда я еще ничего не боялась, — сбылась.
Я занимаюсь тем, что люблю. Я вместе с мужчиной, которого люблю. У меня есть дом, семья
и много надежд.
Прошлое, каким бы оно ни было, должно остаться в прошлом. Какие бы печали, ошибки и
разочарования ни обитали там — в нашей власти не тащить их в свое настоящее. «Да, все это
было. Но оно закончилось. Я взрослый. Я могу жить так, как захочу. Я могу стать таким,
каким захочу». Сказать это и осознать — возможно. Я знаю, что это возможно.
Реальны только те стены, которые мы строим себе сами. Ничего не бойтесь.
Лилия Ким
СТРАДАНИЯ ИОВА
Я думаю, главная беда Иова в том, что у него все было.
Во-первых, родители.
Первое детское воспоминание
Кухня — священное место, куда вся семья стекается трижды в день для совместного
приема пищи. Бабушка, дедушка, родители Иова и он сам. Дом дедушки — полная чаша.
Являться к завтраку в халате категорически запрещается. Обедать дедушка приезжает на
большой черной машине с водителем в форме. К обеду все должны переодеться в строгую
безупречно чистую одежду — ведь дедушка может приехать и с гостями! Завершает день
обильный ужин (ровно в 20.00), включающий в себя закуски, горячее, фрукты и десерт,
воплощающий фундаментальность устоев дедушкиной семьи.
Маленький Иов сидит за огромным круглым столом, держа спину прямо и аккуратно
заправляя белую крахмальную салфетку за воротник.

3. Чинно орудуя столовыми приборами, внук расправился с закуской и чувство голода,
естественно, утратил. В этой ситуации наиболее логичным ему кажется больше не есть.
— Мама, я больше не хочу, — сообщил он о своей сытости.
— Ну что опять за капризы? Не съешь горячего — не получишь десерт! — мать
неожиданно атакует Иова и одновременно виновато поглядывает в сторону своих родителей
и нахмурившегося мужа.
— Но я не хочу десерт! — отвечает Иов, наивно уверенный в своем праве есть ровно
столько, сколько хочется.
— Ешь, тебе говорят! — мать нервно комкает салфетку, ощущая себя актрисой, во время
монолога которой на сцену выбежала кошка. Кыш! Кыш!!!
— Не буду! — настаивает Иов.
— У тебя растет хам, — заявляет отец Иова своей жене тоном «Я умываю руки».
— Потому что она его слишком балует, — обращается будто бы к дедушке бабушка, хмуря
нарисованные черные брови.
Матери Иова становится совсем стыдно. Она ведь привела нищего мужа в родительский
дом, а тут еще и этот капризный, взбалмошный ребенок!
— Выйди вон из-за стола! — она срывается на визг и толкает сына. Спектакль
проваливается, когда актриса, отчаявшись прогнать полосатую сволочь яростным взглядом, в
истерике запускает туфлей в ненавистное животное.
Иов втягивает голову в плечи и шмыгает носом, но все же не уходит, надеясь, что хоть кто-
то проявит здравый смысл. Ну ведь нельзя же наказывать человека за то, что он не хочет
есть!
Мать вскакивает, стаскивает сына со стула за ухо — у нее другое мнение. Не обращая
внимания на его отчаянные вопли, волочет в комнату и там, выплескивая всю силу своего
раздражения и бессилия перед мужем и родителями, лупит сына кожаным плетеным ремнем
и ставит в угол.
— Пока не извинишься — не выйдешь! — говорит она, выключает свет и захлопывает за
собой дверь.
Изо всех сил сжимая челюсти, чтобы не заплакать, потирая горящие от ударов ноги, Иов
смотрит ей вслед:
«Вот вырасту — и убью тебя!» — мысль выстрелила внутри головы столь оглушительно,
что Иов зажмурился.
Во-вторых, жилье.
Юношеское воспоминание
Иову восемнадцать лет, он хочет жить отдельно, чтобы никто не подслушивал его
разговоры, не рылся в его вещах и не входил в его комнату без стука.

4. — Можно мы с друзьями будем снимать квартиру? — спрашивает сын у родителей,
больше с целью поставить их в известность о своем решении, чем действительно испросить
дозволения.
Родители переглядываются и в один голос отвечают:
— Нет!
— Почему? — интересуется Иов, не видя никаких финансовых и нравственных
препятствий для осуществления своего плана. Он подрабатывает по вечерам, учеба идет как
надо. Почему «нет»?
Родители молчат и снова переглядываются. Действительно, почему «нет»?
— Потому что тогда в твоей жизни все пойдет наперекосяк! Мы с отцом в твоем возрасте
даже не думали ни о чем подобном! Дети могут уходить от родителей, только когда у них
появится собственная семья! — заявляет мать.
— Но как у меня появится собственная семья, если я даже не могу привести к себе
девушку! В свою собственную комнату! — Иова можно простить, он ведь еще не
познакомился с жилищным и семейным правом, а потому не знает, что юридически имеет
только «право пользования помещением», которое является собственностью родителей.
— Что?!!
Мать, полная негодования, влепляет сыну пощечину.
— Ты здесь ни на что не имеешь права! Мы не обязаны больше тебя содержать, наш долг
выполнен! У тебя есть комната, ты можешь там жить, но при условии, что будешь уважать
остальных!
Иов стал собирать вещи. Никто не пытался ему помочь или остановить. В небольшой
денежной компенсации за оставленное жилье ему отказали, мотивировав соображением, что
когда-нибудь оно достанется ему в наследство.
— Но мне нужно сейчас! Мне сейчас нужно жить!..
— Ты наш единственный сын! Нет смысла что-либо делить! Еще будешь нам благодарен
потом! Сейчас у тебя ветер в голове, а когда одумаешься, будет поздно! Мы же хотим
сохранить все для тебя — наследника!..
Эта фраза заставила Иова желать обоим родителям немедленной смерти.
В-третьих, собственная семья.
Взрослое воспоминание
— Ты очень много тратишь! — раздраженно кидает Иов своей постоянно неработающей
жене в ответ на внеочередное выколачивание денег «на домашнее хозяйство», одновременно
протягивая требуемую сумму.
— А на кого я, по-твоему, «много трачу»? На себя, что ли? Когда я себе в последний раз
что-то покупала?! Хожу как оборванка! На тебя, на детей твоих, между прочим, трачу! Могу

5. меньше. Давай! Пусть дети ходят голодные, раздетые, а ты не кури — экономь! Я «очень
много трачу»! Это ты очень мало зарабатываешь! Нормальный мужик постыдился бы такое
жене сказать, зная, что приносит денег только худо-бедно на еду! И потом, по-твоему, уход за
детьми, стирка, уборка, готовка ничего не стоят?! Вы, мужчины, привыкли считать женщин
своими домашними рабами!
Супруга Иова, пышущая здоровьем, ухоженная, холеная, покрытая ровным загаром,
держит пальцы растопыренными, чтобы яркий с блестками лак на ногтях засыхал
равномерно.
Иов перестает слышать ее ворчание, как только его голова касается подушки. Вот уже
пятый год как он встает в семь утра, работает до десяти вечера, приезжая домой, наскоро
проглатывает ужин и падает в постель бревном.
— Семья для тебя ничего не значит! Когда ты последний раз гулял с детьми?! —
беспроигрышный аргумент жены в любом семейном споре. Иов действительно не имеет
времени на прогулки с детьми, ведь иначе им нечего будет есть.
Супруга дает увесистый подзатыльник младшему сыну, который пытается стянуть со стола
печенье.
— Не перебивай аппетит! Где твоя няня?! Куда ты полез?! Что тебе надо?! Уйди отсюда!
Играйте у себя или идите гулять! Господи! Да когда же это все кончится? Вот отправлю тебя
в армию… Куда ты лезешь, дрянь этакая?! Положи на место!..
Иову ужасно хотелось уйти на пенсию, развестись и попасть в крематорий.
— Это сон, это кошмарный сон… — повторял он себе изо дня в день, засыпая.
В-четвертых, дети.
Первое старческое воспоминание
— Папа, тебе там будет хорошо! Только подумай, замечательный дом престарелых —
отдельная комната, сиделка в коридоре, врачи, лечебные процедуры. Американская мечта!
Ничего не нужно самому делать. Будешь играть там в шашки… — говорит старшая дочь
немного раздраженно.
— В шахматы… — уныло поправляет ее Иов. — Я играю в шахматы.
— Какая разница! — раздражение дочери вспыхивает резко, что называется, «из искры».
Отец ей сильно мешает. Нужно куда-то его срочно деть, чтобы не вдыхать этот смрадный,
ядовитый запах старческого тела, не выслушивать эти пространные воспоминания, эти
глупые капризы, эти непонятные обиды. Да какое он вообще имеет теперь право обижаться!
Всю жизнь вел себя так, словно у него семьи нет, а теперь, видите ли, обижается. Уходил
рано, возвращался поздно. Дочь и не знает толком, что он за человек. Только по рассказам
матери…
— Ну что ты дуешься? В конце концов, твое постоянное присутствие для нас просто
непривычно!
Иову ужасно захотелось сразу в крематорий, минуя дом престарелых.
В-пятых, имущество.
Одно из последних воспоминаний

6. — Слушай, отец, да похороним мы тебя, успокойся! Подпиши-ка мне доверенность, чтобы
я мог распорядиться твоим барахлом в случае чего. Сделай для меня, наконец, хоть что-то
полезное, папа! Ведь я же, в конце концов, твой сын! — одутловатый небритый мужчина
средних лет в засаленной майке нервно оглядывается по сторонам, то присаживается на
корточки, то встает, делая круги вокруг инвалидного кресла отца, словно голодная акула
вокруг умирающего тюленя.
Иов, смахнув слезу, трясущейся рукой ставит подпись и бросает сыну бумажку, одним
махом лишаясь всей хоть сколько-нибудь ценной собственности.
Через неделю Иова перевели в муниципальный дом престарелых, потому что дети
перестали платить за частный. Сославшись на различные «семейные обстоятельства», сын и
дочь наотрез отказались взять отца к себе, обвинив при этом друг друга в черствости. Больше
Иов их никогда не видел.
Восемь стариков в одной комнате, которые помогали друг другу вставать, садиться,
принимать лекарства, находить очки, приносили баланду из столовой тем, кто уже не мог
ходить, и звали санитарку, если кто умер. В этом обществе Иову предстояло провести
последние дни жизни.
Оказавшись в отстойнике муниципального милосердия, он вздохнул с облегчением.
Чувство вины перед детьми его оставило. Скоро крематорий.
В-шестых, здоровье.
Последнее воспоминание
Годы шли, а хуже Иову не становилось. Ни инсульта тебе, ни инфаркта… Смерть явно
припозднилась. Иов смирился и стал играть в городки. Шахматы ему уже не давались,
склероз, знаете ли… Все-таки восемьдесят девять лет как-никак.
Соседи по комнате все умирали и умирали, а Иов все играл и играл. Впав в маразм, стал
подумывать о футболе.
— И смерть про меня забыла, — горько вздохнул он как-то вечером, показывая
фотографии детей «новичкам», коих переживал уже пятый состав.
Следующее утро выдалось удивительно теплым, ясным и солнечным, Иов поднял было
руку с городошной битой, как вдруг в глазах потемнело, ноги отнялись, и он упал. Вокруг
кто-то засуетился, раздевал его, шарил по карманам…
И вот в последнюю секунду жизни одинокий, старый, нищий Иов наконец-то почувствовал
себя счастливым, как младенец, покидающий мир. Широко открытые, водянистые, светло-
голубые глаза смотрели в такое же небо.
Неизвестность не пугает,
страшнее знать,
что все останется так, как есть.
КОЛЕНО ИУДЫ
ОНАН
Огромное зеркало — самое раннее, самое счастливое воспоминание детства. Вот уже
двадцать лет каждое утро оно встречает Онана ласковым, пристальным взором, улыбается
губами его глазам, заботливо сопровождает все его движения, неотрывно рисует все еще

7. юные черты его нежного тела. Зеркалу чуждо непонимание, его взаимность чиста и
естественна, оно не притворяется. Во всю высоту, во всю ширину, целиком и полностью оно
принадлежит Онану, оно его — так будет всегда. А подойди к нему кто-то другой — оно
просто не станет его отражать, просто не станет. Онан это знает. Нет, зеркало ему не изменит.
В доме тихо. Онан запирает дверь, поворачивается. Они снова вместе — двое любящих и
любимых, никто не потревожит их счастья. Обнаженное тело Онана медленно приближается
к своему двойнику, руки соприкасаются с гладкой поверхностью стекла. Зеркало нагревается
его теплом, запотевает от горячего и влажного дыхания, долгий поцелуй. Головка члена,
словно алый бутон, раскрывается на глазах, тянется вперед, мгновение… и, уткнувшись ею в
еще прохладную гладь стекла, Онан ловит чарующий трепет, что стремительным потоком
пробегает по его возбужденному телу. Счастье… Поцелуями он осыпает свою белую руку,
плечо, шею…
Он одновременно и любящий, и любимый, их ощущения синхронны — он и целующий, и
вкушающий поцелуй. Единство, перерастающее в единение. Чувственная рука ласкает его
шею и грудь, чутко и нежно сжимает горячую плоть, проникает в самые потаенные уголки
его тела, пощипывает, натягивает, скользит. Слезы радости орошают лицо, ноги дрожат от
сладостного напряжения, он не выпускает себя из объятий, тихий стон срывается с влажных
уст, и зеркало благодарно принимает в себя прекрасные вожделенные брызги, немедленно
обрамляя их лучащейся радугой распадающегося света. Онан улыбается, смеется, как
маленький мальчик, и через мгновение его влажный язык игриво и жадно слизывает
сладковатую сперму. Обмякнув, Онан какое-то время сидит неподвижно, облокотившись на
свое отражение в зеркале, потом чуть отклоняется и, выгнув спину так, что позвонки,
кажется, вот-вот проткнут шелковистую кожу, целует свой член.
Постель принимает его — счастливого, опустошенного. Собственная его — не его рука —
ложится кольцом вокруг шеи, он целует эту ласкающую руку, ощущая трепет — и
призывный, и ответный. Ладонь некоторое время скользит по его щекам, трется тыльной
стороной о щетину, он зарывается носом в самую ее мягкую, теплую, как живот кролика,
середину.
— Я люблю тебя, — нежно, чуть слышно произносит он, сливаясь с рукой в долгом
поцелуе.
Его комната всегда полутемная, со спущенными шторами, глухой дубовой дверью, тремя
замками и цепочкой — это маленькое длинное углубление в рифе, куда он заползает и где
чувствует себя в относительной безопасности. Онан бежит к огромному зеркалу, снизу до
верху наполненному им самим, его комнатой, чтобы окунуться в прозрачную поверхность и
свежим, чуть замерзшим, влезть в мягкую, пахнущую только им постель. Забыться…
В соннике матери Онан как-то прочитал: «Однажды мудрецу Чжуан Цзы приснилось, что
он — красивая бабочка. Проснувшись, мудрец стал размышлять: кто же он на самом деле?
Чжуан Цзы, которому приснилось, что он красивая бабочка, или же красивая бабочка,
которой сейчас снится, что она — Чжуан Цзы».
Ежедневно сразу после пробуждения Онан окунается в дневной кошмар: завтрак с семьей,
институт, пиво с друзьями, ужин с семьей, разговор с отцом. Последнее изматывает. Его
возлюбленный мечется в зеркале, полный отчаянья. А Онан невыносимо страдает, оттого что
сам ничем не может ему помочь. Воронка собственного бессилия затягивает, сжимает и
растирает в пыль! Когда эта явь становится нестерпимой, Онан бежит к спасительному
зеркалу. Желанный, нежный, любимый раскрывает ему объятия. Они целуются, занимаются

8. любовью еще и еще и, наконец, совершенно измученные, выжатые, счастливые, опускаются
на горячие, влажные простыни… Ради этого хрупкого зеркального счастья Онан снова и
снова находит в себе силы пережить ужас нового дня.
***
У себя Онан был в безопасности, пока предательски засохшие пятна на полу, зеркале,
простынях не выдали его.
— Ты — идиот? Объясни мне, ты — идиот?! Скажи: «Да»! В твоем возрасте только идиот
еще может заниматься… — отец поперхнулся от возмущения, — заниматься этим! — Иуда
навис над своим младшим сыном как гигантский спрут. Одежда делает жалкие усилия
спрятать Онана в своих мягких складках. Однако отец своим тонким длинным щупальцем-
взглядом забирается в его мешковатую раковину и цепко держит за комок пульсирующих
нервов. Онан сжимается, прикрывая руками пах.
— Ты будешь отвечать или нет?! — конечности спрута выстрелили из гигантского тела.
Онан забился в самый дальний угол своей раковины. У него ощущение, что, как только он
хоть чуть-чуть расслабится, щупальце схватит его за горло, выдернет наружу и отправит
прямо в хищно разинутую пасть, где три ряда острых, как бритва, зубов растерзают его. Онан
молчит, широко расставив трясущиеся ноги, старательно удерживая полный ужаса взгляд на
носке правого ботинка. Отец ревет, сотрясая раковину сына, но не может ни влезть в нее
целиком, ни достать Онана оттуда. Оттого он все более яростно пытается дотянуться до него
самым тонким из своих щупальцев — взглядом, болезненно обжигая ядовитыми
стрекалами…
Убедившись в бесполезности лобовой атаки, Иуда вынул взгляд и принялся кружить по
кухне.
— Онан, ты можешь объяснить мне, как ты собираешься дальше жить? А?
Онан зажмурил глаза. Щупальца нашли другой путь в его раковину — через уши.
Болезненные мелкие уколы рассыпались внутри.
Иуда, собственно, забыл, что намеревался мягко и доверительно поговорить с сыном «о
половых вопросах». И сейчас, расхаживая вокруг насмерть перепуганного, бледного Онана,
брызжа слюной, горя возмущением, обрушивает на его голову железобетонные аргументы в
пользу прекращения занятий мастурбацией. Последнее свидетельствует «о врожденном
дебилизме» и может повредить как самому Онану, так и всем окружающим, да еще так
глобально, что вся «жизнь его неминуемо порушится», а родители покроются «несмываемым
позором». Онан, сиречь «гнусный червь-паразит на теле общества», а все ему подобные
обитатели земного шара в целом — «сборище паразитов», лишенное напрочь «уважения к
старшему поколению и вообще ко всему святому».
«Червь-паразит» — обезвреженный, размазанный по рельсам исправления — зажался в
самый темный угол кухни, крепко зажмурившись, совершенно парализованный, не смеющий
закрыть уши руками. Поднятие рук к ушам послужило бы отцу сигналом, что эти самые руки
надо немедленно схватить, оторвать от ушей и начать тыкать ими в глаза Онана с криком:
— Вот что ты этими руками с собой делаешь?! Кастрировать тебя надо!
И безумный, безотчетный, всеобъемлющий ужас заставлял руки крепко и решительно

9. держаться друг за друга. Так что ногти белели, и расцепить пальцы можно было бы только
путем последовательного отрезания их кусачками.
— О, горе мне, горе! — восклицал Иуда, раскидывая щупальца в точности так, как король
Лир в спектакле, поставленном осьминогами.
Но ужаснее всего сильнейший яд, который и причиняет Онану острейшие страдания, —
это полная и безоговорочная правота отца. Да, Онан любит себя! В самом низком, самом
скотском, самом пошлом смысле! Но он даже не представляет для себя другой жизни. Он не
знает другого себя! Потому-то, сгорая от страха и стыда, отмалчивается, глубоко прячась в
своей мягкой, плохо предохраняющей от ударов, раковине.
Иуда, величественно раскинув черные щупальца, стоит в трагической позе несчастного
отца идиота. Прочная цепочка «отец—сын» состоит из неразрывных звеньев, исчезновение
хоть одного из которых прекращает ее существование как цепи. Иуда — убежденный
семьянин: семья для него — это нерушимая твердыня, оплот, тыл…
— Я же добра тебе хочу! — Иуда молитвенно воздел сложенные аккуратными косичками
щупальца к скорчившемуся на табурете Онану. — Ну кто еще научит тебя жизни, если не я?
Онан, сынок, пожалуйста, одумайся, возьмись за себя, пока не поздно! Я ведь всего лишь
хочу, чтобы ты был нормальным человеком, чего-то добился, имел семью, работу,
уважение… Я ведь люблю тебя, сынок!
Иуда обхватил руками голову сына и, сжав свои щупальца в пучок, втиснул свой
металлический взгляд в его расширенные от ужаса глаза, отчего те немедленно наполнились
слезами. Увидев в этом проявление грубой сыновней любви, отец даже смахнул рукавом
набежавшую слезу умиления.
— Сынок, мне ведь проще убить тебя, чем увидеть опустившимся — наркоманом или
алкоголиком, как твоего брата. Мы уже потеряли одного сына, неужели ты лишишь нас себя
— опоры нашей старости? — Иуда сидел на корточках, держа в огромных волосатых
ручищах полумертвого от страха и стыда дистрофичного сына, который чувствовал себя
жестяной банкой, которую вот-вот раздавит приближающийся самосвал.
— Ты все понял? — отец неожиданно выбросил дополнительные щупальца, которые
проворно влезли через ноздри и уши Онана, вцепившись тому в язык. — Отвечай!
Инстинкт самосохранения заставил подбородок Онана отбить по груди дробь согласия:
«Да, да, да, да, да».
Щупальца с недовольным шипением убрались.
— Ну смотри…
После этого разговора Онан долго не решался заниматься любовью дома. Вороватые ласки
в общественных туалетах, стыдясь своей трусости перед полными печали, тоски и слез
глазами покинутого им возлюбленного по ту сторону зеркала. Наконец, Онан вернулся в
постель, но стал закрываться одеялом, надевать презерватив, чтобы не оставить пятен на
простыне.
***
Раз за разом на протяжении всей жизни Иуда клал Онана под пресс своей заботы, пытаясь

10. выжать хоть каплю причин для собственной гордости за отпрыска, но усилия отца были
подобны действиям винодела, который тщетно старается получить виноградный сок из
Буратино.
Онану стало жаль свою мать. Она не виновата, что оба ее сына «такие». Онан впервые
отчетливо ощутил свою вину перед ней в день свадьбы старшего брата. Собрались гости —
все очень важные, добившиеся многого люди. В торжественный момент самый уважаемый из
гостей поднялся, чтобы восхвалить Иуду — отца жениха. Звон битого стекла, раздавшийся
одновременно с двух сторон, пресек его намерения. Одной виновницей была Шуа, замершая
с молитвенно сложенными на груди руками, полуоткрытым ртом, красными пятнами по
всему лицу и подносом разбитой посуды у ног; а другим «засранцем» Онан, весь покрытый
точно такими же пятнами, стоящий в луже от двух разбитых бутылок водки.
— Вот! Сучье семя! — Иуда всплеснул руками. — Оба в мать!
— Это к счастью! — крикнул Ир и с размаху грохнул свой хрустальный фужер об пол.
Глаза Иуды мгновенно налились кровью, а изо рта показались клыки: «Выродки!» Важный
гость вместо тоста утешительно положил руку на плечо Иуды.
— Что стоишь? — заорал тот на Онана. — Вытирай! Сил моих нет! Ну вот объясните мне,
как? Как такое возможно? Шуа! — закричал он в сторону кухни. — А это вообще мои дети?
— на кухне раздался грохот. — Вот дура! Руки в жопе! — и метнул пронзительный взгляд в
сторону невесты старшего сына.
И тут в поле его зрения попал Онан, ползающий в дверном проеме с тряпкой в руках.
— Как дал бы! Да перед людьми неудобно…
Гости переглянулись и выдали хоровую пантомиму: «Ну что вы! Не обращайте на нас
внимания!»
***
Вся семья, включая невестку Фамарь, была выстроена в линейку для экзекуции. Иуда
размахивал наградным пистолетом возле виска пьяного в стельку Ира. «Вот были бы все
одного роста…» — мечтательно прицелился ему в висок отец.
В центре «штрафного батальона» стояла Шуа, судорожно хватая ртом воздух, а замыкал
строй Онан в позе футболиста «в стенке», уверяющий себя, что все это только дурной сон, и
одновременно отчаянно завидующий старшему брату, который нализался до состояния
полной прострации и демонстрировал полный пофигизм относительно наградного пистолета.
Лицо Иуды стало малиновым от выпитой водки. Он долго тряс перед стоящими навытяжку
домочадцами тяжеленным парадным кителем, который звенел, как кольчуга, от обилия
орденов и медалей. Онану вдруг показалось, что отец играет как-то особенно вдохновенно,
рыдая и декламируя короля Лира в собственной интерпретации. Новая зрительница — жена
Ира — была очевидно потрясена и заворожена, вот-вот взорвется овациями. Вот-вот грохнет
выстрел и опустится занавес, чтобы покойники могли очистить сцену от своего гнусного
присутствия.
— О горе мне, горе!.. — и пуля разнесла вдребезги всего лишь семейную фотографию на
каминной полке.

11. Онан, оглушенный свистом смерти возле своего уха, почти взлетел по огромной лестнице
добротного двухэтажного загородного дома, пробежал в самый конец коридора в свою
комнату и разом выдохнул весь воздух, скопившийся в нем, с шумом и хрипом. Кто бы мог
подумать, что в нем помещается столько воздуха!
Возлюбленный встретил его разгоряченным, полным решимости и нетерпения.
— Я люблю тебя! — крикнул ему Онан.
Впервые за долгое время он поцеловал свое отражение, забыв о страхе. Слился с
возлюбленным порывисто, страстно, под аккорды испанской гитары, в кругу свечей,
отчетливо ощущая, что эта ночь может быть последней. Он долго ласкался к своему
отражению, терся об него плечами, грудью, щекой, членом, сжимая зеркало в своих объятьях.
Внутри стало невыносимо тесно от скопившейся любви, нежности и всепоглощающей
страсти. Он захлебывался, тонул в своих чувствах, переполнявших его, мешавших дышать!
Наконец, их избыток пролился горячими слезами и потоком сладковатой спермы.
***
Утром Онан твердо решил стать хозяином собственной жизни. Не давать больше ни
единого повода для придирок. Через некоторое время, размышляя над планом своих
действий, он с ужасом обнаружил, что не знает, как жить правильно! Ясно одно: чтобы
зажить как-то по-новому, необходимо вылезти из своей мягкой раковины в мир, удивить всех
и сделаться совершенно иным, не похожим на «младшего сына Иуды». Однако практическую
сторону преображения Онан себе представить не мог.
«Нужно начать с малого», — сказал он себе, открывая учебник. Старательно пытаясь
вникнуть в материал, он обнаружил, что понимает изложенное через слово, приходилось
возвращаться назад, к первым главам, читать все подряд. Через два с половиной часа Онан
продвинулся на страницу заданного и сотню страниц «пояснительного», голова страшно
разболелась, а каша знаний только рассыпалась кучами гранитного щебня. В конце третьего
часа буквы стали светиться зеленым, а вокруг замелькали нахальные звездочки. Онана
охватило отчаянье. Он понял, что непоправимо отстал от «нормального развития», а чтобы
исправить свое плачевное положение, ему нужно начать все сначала. Примерно с того класса
школы, в котором проходят дроби.
Он никак не мог понять. Как? Как в маленьких, изящных, нагруженных прическами и
романтикой головах некоторых его сокурсниц блестяще укладывается все это и легко
воспроизводится, интерпретируется, сравнивается, анализируется. Откуда? Откуда они знают
все эти слова, факты, названия? Его пожизненно считают самым тупым: сначала в детском
саду, потом в школе, теперь в институте. Ему всю жизнь прямо и откровенно говорят, что
только благодаря отцовскому влиянию и деньгам его «тянут за уши» из класса в класс, с
курса на курс. Только потому, что он «сын Иуды». Онан отчетливо вспомнил себя на линейке,
в красивой отглаженной форме, в новых начищенных ботиночках, с ярким портфельчиком.
Голос директора звенит внутри школьного двора, как ложка в стакане:
— Онан, ты понимаешь, что ты, именно ты, — позор школьной пионерской дружины? Ты
единственный в школе, а может, и во всем городе, получивший восемь двоек в году и «неуд»
по поведению. Только из уважения к твоему отцу, исключительно достойному, честному и
одаренному человеку, мы не оставляем тебя на второй год, а ограничиваемся выговором в
присутствии твоих родителей, товарищей, совета дружины. Публично мы требуем от тебя
слова, что летом ты будешь усиленно заниматься и оправдаешь оказанное доверие. Я хочу,

12. чтобы в присутствии всех нас — близких тебе людей, искренне желающих, чтобы ты стал
достойным гражданином нашей страны, — ты торжественно поклялся…
Онан отчетливо ощущал себя поленом, от которого требуют торжественного обещания по
осени зацвести, созреть, налиться и выдать тонну виноградного сока. Он поднял глаза: отец в
парадном кителе сверкает металлом орденов на солнце, как промышленная соковыжималка.
Иуда от стыда за сына гораздо краснее знамени дружины, глаза его сверкают, они почти
безумны.
Настойчивое хихиканье раздалось в передних рядах, распространившись мгновенно по
всему детскому сборищу. Брюки Онана намокли, по ногам потекло.
Утром следующего дня Онан попытался подняться. Во всем теле была ужасная ломота,
ботинки отца, подбитые гвоздями и металлическими подковками, не оставили на нем живого
места. Он не стал калекой только потому, что мать, упав на него, закрывала своим телом, до
тех пор пока Иуда не успокоился. Когда муж и отец ушел, мать с сыном еще долго лежали на
полу детской, тихонько всхлипывая. Затем Шуа молча сделала Онану йодную сетку на
фиолетово-черные синяки. Потом сняла халат, подставив сыну спину. Он так же молча,
сосредоточенно рисовал решетки, запирая кровоподтеки, чтобы они не разбегались по
широкой спине матери.
Осенью он перешел в другую школу. Полено поместили в другую среду, но сока оно так и
не дало. Зато, разглядывая в зеркале свои синяки и ссадины, Онан впервые встретил того, кто
воспринял его боль как свою…
***
Онан с досадой отшвырнул учебник. Заливаясь слезами, захлебываясь в рыданиях, пинал
ногами неприступные книги. Слезы закончились, и он просто хрипел, лежа на полу, кислород
вокруг заканчивался. Держась за горло, он сбежал вниз, в грязную каморку возле кухни, где
старший брат уже полгода проводил целый день, чтобы не попадаться на глаза жене, отцу
или матери. Почти выбил хлипкую дверь. Ир удивленно оторвал глаза от маленького
нецветного телевизора. Онан почти влил себе в глотку всю бутылку дешевого бренди,
любовно припасенную старшим братом на вечер. В области желудка стало невыносимо
противно и тяжело. Онана сразу стошнило. Он блевал старательно, ожидая, что неудачник,
сидящий внутри него, грохнется на пол комком серой слизи. Онан сможет растоптать эту
тварь ногами! Но пол покрывался только грязно-коричневой, отвратной жижей. Онан упал в
собственную блевотину, раздирая ногтями в кровь свою грудь и живот, пытаясь вырвать из
себя эту чертову амебу хоть вместе со всеми внутренностями.
— Оставь меня! Оставь! — он орал и орал, не замечая, что вся семья собралась вокруг и
пытается остановить этот припадок. Ир трясет его за плечи и лупит по щекам — Онан
отбрасывает его ногами. Мать вылила на него ведро холодной воды — никакого эффекта. И
лишь удар отца кулаком в висок прекращает наконец его мучения.
***
Онан тяжело заболел. Причина была неясна. Как будто кто-то по капле день за днем
высасывает его силы. Предположили глистов, но гипотеза не подтвердилась, к тому же это
должны были быть такие гигантские и прожорливые глисты, каких наука не знает.
— Вы занимаетесь мастурбацией? — спросил врач.
— Чем?

13. — Ну… онанизмом…
— А… да.
— Как часто?
— Каждый день.
— Сколько в среднем раз?
— Иногда по четыре-пять подряд… Не знаю, я не считал.
— Вот и возможная причина.
Ему прописали покой и усиленное кормление. Вершина блаженства отчетливо мелькнула
на горизонте и… исчезла.
— Держи руки у меня на виду! Чтобы я все время их видел! — крикнул отец за завтраком.
Онан послушно положил руки на стол, через какое-то время у него зачесалось колено, и он
машинально опустил руку. В этот же момент, опрокинув сахарницу, отцовская рука
метнулась и поймала его кисть.
— Онан! Я сказал, держи руки постоянно у меня на виду!
— Но у меня…
— Не важно, что у тебя! Это чертово… довело тебя до полного истощения! И запомни —
если понадобится (я — твой отец, ты — часть меня!), отрублю тебе руки, в случае
необходимости спасти твою никчемную, никому, кроме нас с матерью, не нужную жизнь!
Иуда, с лицом, словно высеченным из красного гранита, сбил все замки с двери, ведущей в
комнату Онана, а затем снял с петель и саму дверь. Яростно орудуя инструментом, Иуда,
наверное случайно, разбил старое зеркало. Осколки посыпались Онану в уши. Он вскрикнул,
в последний миг поймал наполненный ужасом взгляд возлюбленного, и тот исчез. Исчез
навсегда.
Комната превратилась из убежища в простой тупик, где лежал покойник с широко
открытыми глазами. Высохший моллюск, у которого отобрали раковину. Он больше не ел и
не вставал с постели. Шуа обмывала сына, пыталась влить в плотно стиснутые челюсти хоть
несколько капель бульона. Все тщетно: Онан не реагировал.
Однажды мать почувствовала, как холодок пробежал вдоль ее позвоночника к затылку. Она
медленно повернулась, боясь увидеть на подушке сына вместо головы истлевший череп, но
Онан, ставший полупрозрачным, глядел ей прямо в глаза и улыбался.
— Я рождаюсь, мама, — еле слышно прошелестел он, и последние звуки тающего голоса
слились с шорохом листвы клена, посаженного в день его рождения. Онан поднял счастливое
лицо вверх и застыл. Шуа отчетливо увидела, как в глазах ее мальчика отразилось небо.
На следующий день Иуда спилил клен и своими руками сделал для сына гроб.

14. ИР
Ир страдал, как переходившая больше срока роженица. Он весь был полон
разрушительной, могучей энергии, которая клокочет внутри, раздирает внутренности, ищет
выхода, причиняя невыносимые страдания. С каждым днем ее становится все больше, нужно
ее чем-то успокаивать, куда-то бежать от нее, выбросить… Или хотя бы заглушить боль.
Водка — единственное, что парализует, притупляет ощущение собственной безвыходности.
Литровая прозрачная бутылка прочно ассоциировалась у Ира с огнетушителем.
Наверное, на всем свете один Ир по-настоящему знал, что означает «безвыходность». Это
когда все твои силы, способности, твои желания безнадежно заперты внутри, никто и никогда
о них не узнает. Никому просто нет до этого дела. Никому! Это бесконечное метание.
Изматывающие порывы в разные стороны, эффект от которых «по сумме векторов» равен
нулю. Такой галоп на месте, топтание с ноги на ногу с бешеной скоростью.
Иуда имел все возможности, чтобы начать гордиться своим сыном. В школе Ир был
агрессивен, драчлив, много занимался спортом… Интересовался всем подряд, неудержимо
притаскивая домой всевозможные кубки, дипломы, медали… Словно старался доказать что-
то… Вот, смотрите! Я могу, я есть, я здесь!!! Ир вертелся в колесе, в которое сам залез и
теперь не может остановиться. Такая атлетически сложенная, несущаяся в никуда белка с
вытаращенными глазами. Он чемпион по бегу, он может бежать и бежать… Хочется кричать
от этого бесконечного эскейпа, словно кто-то страшный гонится за тобой, он вот-вот тебя
схватит, разжует, размелет в порошок! Финишная лента, которая все время отодвигается! Я
вот-вот первый! Помогите! Спасите меня! Кто-нибудь! SOS!!!
Однажды он услышал, как отец избивает Онана и мать за то, что брат надул в штаны на
линейке. Истошный крик младшего брата, перешедший в вой, превратил внутренности Ира в
цемент. Он сидел, оцепенев, боясь пошевелиться, боясь вдохнуть или еще каким-либо
образом выдать свое присутствие. Натренированные ноги рвались, как нетерпеливые кони,
но он всей своей волей, всей силой удерживал их на месте, от чего на теле выступили
крупные капли пота. Ир вывернул ручку громкости телевизора до упора, чтобы не слышать
криков и ударов, доносившихся сверху. «Гвардия умирает, но не сдается!» — прогремел
экран на весь дом. И ноги перестали слушаться — они выстрелили, как свернутая, сжатая до
упора, тугая пружина, и вынесли его из дома на улицу, они несли ничего не соображающее
тело все быстрее и быстрее, еле касаясь земли.
«Склонность к бродяжничеству» — короткая запись в милицейском протоколе. Его нашли
за тысячу километров от дома, замерзающим от холода возле трансформаторной будки на
перроне. Всем отделением не могли добиться от полуживого мальчишки признания в том, где
он живет. Посиневшие губы беззвучно шевелились. Влив в них полстакана водки, люди в
синей форме услышали тихий шепот: «Гвардия умирает, но не сдается…» — который стал
нарастать, как шум прибоя. И вот уже обезумевший, красный, с вытаращенными глазами
мальчик рвется к двери, выкручиваясь, выворачиваясь из десятка вцепившихся в него рук с
диким криком: «Гвардия умирает, но не сдается!»
***
В детстве Ира необыкновенно потряс миф о Кроносе, жестоком прародителе олимпийских
богов, которому предсказали, что один из сыновей убьет его и сам станет верховным богом.
И Кронос, напуганный предсказанием, проглатывал своих детей одного за другим. Только
младшего сына — Зевса — удалось спасти, Рея — жена Кроноса — дала мужу вместо сына
завернутый в пеленки камень. Ребенок рос на острове, и жрецы (куреты) били в свои щиты,
когда Зевс плакал, чтобы отец не услышал его.

15. Тогда-то Ир и решил, что никогда-никогда не заплачет перед Иудой. Отец пытался выбить
из него слезы всеми возможными средствами. Орал, придирался к плохим оценкам, заставлял
Ира чистить сортир, пинал его ногами, бил хлыстом, но сын кусал губы до крови,
сворачивался в жесткий комок, сжимал челюсти и не издавал ни звука.
— Ишь! Крепкий какой! — и вскоре Иуда даже стал хвастаться перед друзьями, что его
старший сын никогда не плачет.
— Спартанское воспитание! Смотрите! — отец давал Иру такую затрещину, что можно
было раздавить крепкий кочан капусты. — И молчит! Не ревет. Молодец!
Спасительное восемнадцатилетие показалось на горизонте. Ир с нетерпением ждал
повестки. Армия казалась финишной ленточкой. Он стискивал зубы, напрягал все силы,
чтобы добраться до нее живым. Ему и в голову не приходило, что там может быть плохо!
Куда угодно! Как можно дальше, чтобы кругом тайга, сугробы и медведи, чтобы отец никогда
до него не добрался.
И только в малюсеньком гарнизоне, где-то на границе, рядом с населенным пунктом, не
обозначенным ни на одной карте, куда их доставляли почти месяц, сначала поездом, потом
грузовиком, потом вертолетом, Ир упал. Вытянулся. Вот она, ленточка! Он добежал, спасся.
Ноги стали мягкими, и долгий-долгий выдох. Он выдыхал целые сутки, просто лежал лицом
вверх, в неизвестном, неведомом, безымянном поселке и выдыхал домашний воздух, а затем
новый кислород наполнил Ира, расправляя и придавая ему округлую форму, словно
резиновому шарику.
Мир взорвался всеми своими звуками и красками, навалился всеми своими цветами —
ярко-голубым небом, зеленой травой, красными гроздьями рябины, ослепительно белыми
облаками, оранжевыми листьями. Влился внутрь через глаза, наполнил Ира. И весь этот
вихрь огней, жизни, стихии сконцентрировался в двух синих озерцах женских глаз, в
струящемся меде волос… Фамарь… Буфетчица…
— Это я к тебе бежал!..
И, не задумываясь, отдал ей звезду, до которой наконец дотянулся, — свободу, часто
рассказывал о каком-то картинном доме детства, таком, каким, по его мнению, должен быть
дом, каким он хотел сделать свой. О суровом, но справедливом отце, о комфортном богатом
коттедже, о заботливой матери и трогательном младшем брате. Такая идеальная, не
существующая в природе семья из рекламы сливочного маргарина. Венчала каждый рассказ
демонстрация фотографии, где Иуда в парадном кителе, во всех своих медалях и заслугах,
Шуа в скромном платочке, сидящая на двух стульях, ревущий Онан на коленях у матери и
сам Ир, злобно глядящий исподлобья.
А затем была служба по контракту, горячие точки, осколочное ранение, присвоение звания
героя и десятка орденов, нищета, слезы жены. И вот Ир, весь загорелый, в форме и шрамах, с
чемоданом, в котором помещается все имущество молодой семьи, вернулся домой. Без
разведки, без предупреждения, как будто выходил за хлебом. На десять лет. Семья встретила
его так же — словно он просто выходил за хлебом. За десять лет ничего не изменилось. И
выросший Ир должен был втиснуть свои возмужавшие тело и душу обратно в детские
спартанские костюмчики. События, казалось, потекли заново с того момента, как он ушел в
армию. Ир начал проживать второй вариант собственной жизни под корявым названием «А
что было бы, если бы я не уехал?»…

16. ***
Его жена Фамарь — крепко сбитая деревенская девица — стала предметом постоянных
упреков матери: «велика Федора, да дура!» Отец же, напротив, попрекал сына тем, что Ир
«хуже своей бабы», которая с утра до вечера может работать в саду, в огороде, на кухне, не
устает и не жалуется. Колет дрова, все чистит и моет.
— Единственное, из-за чего я тебя терплю, — это твоя жена! Угораздило же несчастную!
Выбрала себе! Как будто нормальных мужиков нет! А я теперь расхлебывай!
Фамарь же была на вершине счастья. Дом и Иуда оказались именно такими, какими когда-
то их описывал Ир. Она — молодая девчонка, выросшая в деревне, среди разврата и побоев,
— была ослеплена монументальной фреской семейного очага. Замуж за Ира вышла потому,
что он обещал ей эту картинку! Стремилась к ней все эти годы. И вот, наконец-то!
У Ира же сложилось ощущение, что, пока он, галантно пропустив супругу в дверь
родительского дома вперед себя, замер в почтительном поклоне, Иуда эту самую дверь за его
женой захлопнул, оставив вежливого сына-дурака на улице.
Свекор мог часами просиживать на кухне, глядя на крепкий зад и мощную спину Фамарь,
которая пела дурацкие песенки и готовила сытную, жирную еду. Шуа неловко пыталась
вклиниться между титаническим телом невестки и мужем, но ей просто не хватало места. В
итоге она толкала Фамарь под локоть, та что-нибудь била, и тогда Шуа принималась кричать,
что та неуклюжая корова. Однажды Иуда замахнулся на жену и заорал, что та «сама корова
неуклюжая, жирная недотепа, и нечего тут скандалить — сама виновата». Шуа закрылась
руками от его брани, как будто он и вправду ее бил, посмотрела на мужа, потом на невестку и
разрыдалась.
Фамарь все делала лучше свекрови — готовила, стирала, шила, убирала. Но главное, в чем
Шуа ей безнадежно проигрывала, — невестка была молода, по-своему красива, а главное,
абсолютно здорова. Природный румянец, густые волосы, убранные в классическую,
картинную косу, мощное тело, дышащее свежестью…
— Вот, привел! А мать-то дура! Мать спрашивать не надо! — упрекала она сына со
слезами на глазах, украдкой следя за его реакцией, но Ир, открыв в армии неиссякаемый
спиртовой источник независимости, дебильно улыбался, дыша сочным перегаром. Занимался
с женой любовью каждую ночь и иногда днем так, что кровать стонала и грозила
развалиться, возвещая всему дому, что Ир жив, здоров и еще долго намеревается оставаться
таковым. Высокий, красивый, загорелый, молодой и вечно пьяный, он шутил, смеялся, пил
водку стаканами — словом, вел себя так, словно снимался в нескончаемом сериале про
сельский праздник.
Много раз в мечтах ему рисовалось, как они с отцом сойдутся в решающем поединке. Ир
дрожал от нетерпения, но Иуда, словно угадав его намерения, изменил тактику. Он больше не
давил на старшего сына как бульдозер, тем более что и сам Ир больше не стоял насмерть, а
заранее ложился, раскатывался в лепешку, лишая отца каких бы то ни было шансов себя
раздавить. Иуда, как прирожденный стратег, сменил свою тактику на серии точечных ударов,
метких и болезненных, поражающих сына в самое сердце.
Ир со злостью следил за тем, как отец выгружает из машины продовольственные припасы,
намеренно сидя на крыльце, пока отец таскал все сам мимо него в дом. Место было
идеальное — теплый день, Ир в удобных брюках и кроссовках, двор почти пуст, песок

17. плотно утрамбован. Отличные условия для боя насмерть. Но отец как будто не видел его.
Наконец, Ир решил сам сделать выпад.
— Может, тебе помочь? — спросил он, глядя исподлобья.
— Нет, зачем? — елейно ответил Иуда. — Я купил, привез, разгружаю. Ты будешь только
есть помогать.
Удар в десятку. Ир залился красной краской и пристыженно убрался в свою конуру.
— Я его ненавижу! — сказал он жене ночью.
Та отстранила мужа, села, выпрямив плечи, и как-то свысока сказала:
— Сначала бы добился того же, что он, а потом бы говорил! — и легла, повернувшись к
мужу спиной. Ее слова ударили по его эрегированному члену с такой силой, что у Ира от
боли пересеклось дыхание, он скорчился в судороге на краю постели, крепко сжал веки, но
слезы победили его. Он старался не шевелиться, чтобы не выдать себя, но жена поняла, что
он плачет. Криво усмехнувшись, бросила полотенце, чтобы Ир мог высморкаться и не
шмыгал носом. Так он был уничтожен, растерт в порошок. Ему казалось, что он ревет на весь
дом. Как когда-то Онан.
На следующий день он напился так, что, очнувшись, не мог понять, где он и как долго тут
лежит. Огляделся и понял, что под лестницей, ведущей на второй этаж. С трудом выполз,
глянул на кухне на часы. Четыре… Утра или дня? Никого нет. Холодно. Значит, утра…
Поднялся наверх с единственным желанием выпить всю воду из графина, обнять Фамарь и
согреться, но наверху ее не оказалось. Он встревожился, первым делом кинулся к шкафу —
на месте ли ее вещи? Неужели ушла? Ир облегченно выдохнул, увидев весь кричащий,
безвкусный гардероб, аккуратно висящий на вешалках. Он стал бродить по дому, все ускоряя
шаги, и вскоре носился как ошпаренный туда-сюда. Ему очень хотелось в туалет, но почему-
то и в голову не приходило пойти туда, до того как он найдет жену. И вот он галопом мчится
по дому, заглядывая во все углы. Что-то шевельнулось внутри. Интуиция, что ли…
— Папа! Папа!
Иуда неслышно вырос за его спиной. Как дух.
— Папа, я нигде не могу найти Фамарь…
Отец расплылся в широчайшей улыбке кота, сожравшего горшок масла.
— Может, сбежала от тебя? А? — Иуда хлопнул сына по щеке и снова растворился. Сын
же остался в одиночестве стоять в утреннем холоде пустого дома, потерянным в клубах
мерзкого сырого тумана, с шевелящейся, как змея внутри желудка, догадкой, которую он
очень старался оставить неясной.
Шуа заболела и не выходила из своей комнаты. Ир заглянул к ней. Увидев сына, она
немедленно разрыдалась, как будто хорошо отрепетировала свое поведение на случай его
визита.
— Посмотри, чего наделал! Вот урок тебе, как мать не уважать! — и залилась слезами. —
Ничего не можешь, даже бабу свою приструнить! Не сын ты мне, не сын! Скотина

18. бессильная! — Шуа упала лицом в подушку. — Яду мне! Некому защитить меня старую!
Умру уж лучше, чем так жить! Ну что ты можешь? Что ты вообще в жизни можешь?! Ни
учиться не мог, ни служить, ни жениться нормально, ни на работу устроиться!
Шуа целенаправленно таранила в одну точку. Глаза Ира краснели, он свирепел, сжимал
кулаки, но молчал.
— Тварь ты неблагодарная! Не мужик ты, не мужик, слышишь!
Рука Ира дрожала, рвалась вперед, и, наконец, он не выдержал. Наотмашь, со всей силы,
влепил матери затрещину так, что та слетела с кровати и завыла нечеловеческим голосом.
Вбежали Иуда и Фамарь. Дальше он плохо помнил. Он кричал, отец хотел ударить его, но
Ир, схватив стул, принялся крушить все вокруг, рассыпая удары направо и налево. Безумная
ярость залила ему глаза красной пеленой, он видел только черные, мечущиеся в панике тени,
на которые бросался, осыпая ударами и руганью. Потом все почернело.
Очнулся он связанным по рукам и ногам смирительной рубашкой в белой палате с
решетками на окнах. Затылок сильно ломило. Потом он узнал, что это Фамарь ударила его
кочергой по голове.
Выпустили из лечебницы через месяц. Через какое-то время давление отца, обусловленное
финансовой зависимостью Ира, оказалось полным. Глаза старшего сына теперь не высыхали
от слез. Осознание собственного бессилия вызывало гнев, который разрушал свое
вместилище, не находя выхода. Ир потребовал развода, и это последнее, в чем он остался
непреклонным. Пригрозил отцу разделом имущества. Неожиданно на сторону сына встала
Шуа и, впервые повысив на мужа голос, сказала, что если он будет и дальше «защищать эту
суку, то она подаст на развод и тоже потребует свою долю». Иуда сдался. Фамарь выдворили
обратно, в родную деревню.
Ир запил, устроить его на работу не помогла даже протекция всемогущего отца. Уже с утра
аккордеон, с которым Ир теперь не расставался, своим гнусавым, шарманочным, истеричным
голосом принимался аккомпанировать пьяному, в прошлом герою многих горячих точек,
получателю осколочных ранений, а теперь исполнителю-любителю революционных песен.
— Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится, тяжелый танк не проползет, —
там пролетит стальная птица! — пел Ир, лежа на спине посреди двора, любовно и вальяжно
растягивая аккордеон.
Иуда при каждом удобном случае пинал необъятный зад Шуа и говорил:
— Вот! Это все твое домашнее воспитание! «Сю-сю, сю-сю», «деточка»… Тьфу!
Шуа краснела, смущенно опускала глаза, уходила и плакала. Если Ир попадался ей в этот
момент под руку, то давала ему пощечины и кричала:
— Тебе сказано! Не лезь отцу на глаза! — потом обнимала его и, сильно прижимая к себе,
начинала причитать: — Да что ж ты у меня такой! Сыночек мой, милый. Вроде и все было.
Это сучка — жена твоя! Довела. Испортила ребенка моего! Убила бы стерву! Ишь, завлекла,
женила! Ох! Уйди от меня! Видеть тебя, скотину пьяную, не могу! — и уже одна заливалась
слезами.

19. «Эсперали», «торпеды», гипноз, кодирование, заговоры, чудовищные народные средства,
телепатическое воздействие через фотографию — весь спектр пыток современной
наркологии и средневекового бреда был испытан на Ире.
— Весь мой бунт — это отчаянное стремление воздуха хоть что-нибудь весить. Но я даже
не воздух! Я какой-то вакуум! Полное ничто! Я хотел! Я думал… Я думал, если не сдамся,
если буду бороться… Если буду бежать! Вперед! То, может быть, когда-нибудь оторвусь,
взлечу! И увижу, какое оно — небо! Какое оно под вечными, окутывающими нас облаками!
Они так давят! Они всегда сверху! То, что они сверху, дает им повод всегда считать себя
правыми! Небо никогда не ошибается — оно часть природы! Оно может взять и прихлопнуть
тебя, как червя, в любой момент, обрушить на тебя потоки холодной воды, тонны снега! Я не
хочу видеть этих облаков! У меня осталось только одно желание — подняться над ними.
Хоть на миг увидеть солнце! Настоящее солнце, а не те жалкие, тусклые его ошметки, что
пропускают к нам облака! Вот увидишь, я взлечу!
Это обычный трезвый бред Ира. Он говорит, говорит, выплескивая свой страх потоком
бессвязных слов. Ничего не значащие фразы извергаются каждый раз, когда Ир больше не
может выносить собственной трезвости, когда реальность рвет всеми своими шипами
плотную пелену спиртовых облаков, и Ир падает на услужливо расставленные жизнью колья.
И только когда он снова начинает пить, напевая себе под нос: «Где бронепоезд не пройдет,
и м-м-м не промчится, тяжелый танк не проползет, — там пролетит стальная птица!» —
только тогда, глядя на его счастливую физиономию, Иуда злится.
— Да он просто издевается! — пинает он пьяного до бесчувствия сына, наглядно
демонстрирующего бессилие традиционной и нетрадиционной медицины. Он не видит
блаженной улыбки Ира, расплывшейся от уха до уха. Ир представляется себе витязем в
сверкающих несокрушимых доспехах собственного алкоголизма. Непобедимый воин, с
улыбкой отбивающий бутылкой сыплющиеся на него стрелы и копья. Герой. Ир
Непобедимый. Это не болезнь. Это самооборона.
— Гв-вардия ум-мир-р-р-р-а-ет, но не сдается! — заплетающимся языком кричал Ир и
заходился истерическим смехом вперемешку с пьяными слезами.
Иуда скрежетал зубами и уходил. Он мог убить старшего сына — но не получил бы
никакого удовлетворения от своего праведного гнева. Ведь лишение жизни как наказание
имеет смысл только тогда, когда эта самая жизнь имеет для лишаемого ее исключительную
ценность. А Иру было совершенно наплевать на свою иждивенческую жизнь, на себя самого,
на грозящие ему неприятности. Это лишало последние карательных свойств. Он изобрел
универсальную тактику. Его просто нельзя наказать, напугать, заставить мучиться стыдом.
— Знаешь, я никогда не брошу пить, — торжественно поклялся Онану Ир, прикладывая к
синякам мокрое полотенце.
Громоотводом выступала Шуа. Бездна безгласия принимала в себя весь камнепад. Иуда
обвинял ее во всем, начиная с того, что она отвратительная мать и жена, и заканчивая бедами
человечества. Связь здесь очевидна — так как Шуа плохая мать и жена, а она женщина, то,
следовательно, большинство женщин — отвратительные матери и жены. Ухитряются
вырастить вот таких вот дебильных детей даже от Иуды (далее следует пространное
перечисление заслуг), таким образом, большинство детей — уроды! А о каком прогрессе и
процветании может идти речь, когда даже слабый ручеек героических генов растворяется в
мутном потоке глупости, лености и безответственности…