1. “Наши за границей”
Это период времени с конца 1920 года и до февраля 1924 года. К
октябрю 1920 года агония “Добрармии” заканчивалась. Всё уже откатилось к
Перекопу и Джанкою и держалось там только потому, что Красная Армия
делала подготовку к дальнейшему удару. Ещё, конечно, как всегда в таком
положении делает каждое разбитое командование и каждое рушащееся
государство, были успокаивающие передовицы в печати, были романы
сводок, были фантастические сведения, распространяемые для успокоения
устно. Но было всем ясно, что наступил конец. Я был всем ясно, что
наступил конец. Я был в это время в Симферополе, в учебных частях
конницы. Перед самым почти концом, летом, я был в нашей тыловой базе 12-
ой дивизии в колонии “Конград” (кажется так она называлась). Дивизии,
конечно, давно не существовало, был только “сводный полк” этой дивизии,
которому и полком то было трудно называться. Во-первых, вообще было не
больше 500-600 человек, а коней только голов 300. А потом люди были из
командного состава многие “на даче”, на побережье, часть в Конграде. А на
передовых были только самые боевые из ярых да рядовой состав. Рядовой
состав, бывший без коней, уже превышал своим числом конников. “Так
называемый “цуфус” конницы только мешал коннице и не приносил пользы
командованию. Но как его предать пехоте? Во-первых, он сам не хочет стать
настоящей пехотой, а коль передашь - так где же полк? Совсем его нет. А
если нет полка, то нет и должности командира полка и остальных. Разве
можно? Ведь моё, командира, благополучие важнее благополучия всей
Добрармии. Так и тянули до катастрофы. Коней не было, но у нас в Конграде
в конюшнях стояли кони и очень хорошие кони и было их не так и мало, с
сотню. Но это были кони комполка, помкомполка, завхоза полка и т.д. и т. д.
На даче жили чины и их кони тоже кормились в Конграде. А кормили их
солдаты, которых было и на даче и в Конграде десятки. В общем нормальная
картина. “Болезнь протекала нормально”, ну и конец был нормальный ...
Нас в Симферополе перевели в казармы и держали в “полной боевой”.
Ученья (пешее по конному), ещё происходили, но “словесность” совсем
погасла. В город выпускали только на самый короткий срок. Там уже,
правда, было совсем неинтересно. Всё почти закрыто, настроение
подавленное, видно то там, то сям грузящиеся скарбом и уезжающие
подводы. Я обратил внимание на окно банка : там всё ещё висело
объявление : “1 фунт стерлингов - 11.000 рублей” Но уже не было входа в
банк и, наверно, не было и стерлингов. Мне это было, конечно, безразлично,
но те, у кого были деньги - жалели, что не купили раньше. Наш один
ротмистр, фамилия его была как фамилия одного богача с зимовников в
степях задонья, продал свою золотую, украшенную камнями шашку за
1.500.000 рублей и купил себе фунты. У нас народ был не смекалистый -
смеялись над ротмистром, что тот променял шашку на бумажки. Но ротмистр
был умнее и только посмеивался.
И вот настал момент. Отпуска были совсем отменены. Потом под утром
был подъём по тревоге. Были сборы, ожидание подвод. Потом рассаживание
на разношёрстные подводы : тут были и извозчичьи повозки, и дроги
дрогалей, и военные подводы. Разместились и тронулись в направлении на
Бахчисарай. Было жарко, пыльно и тревожно. Что было сзади - это было
неизвестно. Известно было только одно : Сиваши были перейдены конницей
красных. Наши “цуфусы”, расставленные на северной стороне Сивашей, то
есть попросту брошенные на произвол судьбы, с приказом держаться во что
бы то ни стало, сообразили в чём дело и, не оказывая сопротивления не
только пропустили Красную Армию, но даже присоединились к ней. (Об этом
!1
2. нам потом писал в Югославию также и бывший там тогда корнет Селихов,
который в своём письме выражал сожаление, что не удалось ему нас догнать
и отомстить за то, что мы его и всех “цуфусов” отдали в жертву.)
Январь 1966 года.
В Бахчисарае была остановка. По узким улицам турецкого селения нас
нескольких молодых провёл кто-то из бывалых к тому месту, которое
вдохновляло Пушкина. Но там было закрыто и через забор мы увидели
только какой-то садик и в глубине его какую-то беседку, а перед нею что-то
вроде водоёма. Было далеко и неудобно смотреть, а потому мы не получили
никакого удовлетворения от этой прогулки и поспешили обратно, чтобы не
отстать. Время было такое тревожное, что никто бы и не подумал ожидать
нас. И действительно, вереница подвод уже двигалась и нам пришлось
искать и догонять свою. На каждой подводе сидело уже больше народа. Не
потому, что наши ряды увеличились, а просто потому, что несколько
подводчиков, воспользовавшись остановкой, удрали и, главное увезли и
вещи, лежавшие на подводах. Кто бы искал и догонял подводчиков? А
пострадавшие, под влиянием событий отнеслись сравнительно равнодушно к
потере.
Так ехали мы по холмистой равнине, унылой как и наше настроение.
Являлась мысль о том, чтобы отстать, но равнодушие и даже некоторая
враждебность, чувствовавшаяся при проезде населённых пунктов,
задерживали выполнение этого желания. Ехали как обречённые;
подавленные и молчаливые.
К вечеру достигли Севастополя. Въезжали к него через какой-то
прорытый бугор. Говорили, что сделали круг, чтобы въехать с этой окраины.
По проезде этими “воротами” стали спускаться в город. Тот встретил нас
пожаром. Горели какие-то склады. Мы проезжали совсем близко от пожара
так, что слышали его треск и видели как там бегают люди. Никто, конечно, в
такое время и не думал тушить пожар. Люди бегали и что-то тащили из
горящих зданий. Среди нас нашлись люди побойчее и побежали к пожару.
Догнали нас нагруженные всяким барахлом. Там были и английская военная
форма и консервы. Рассказывали, что подожгла склад специальная команда
по приказу штаба. Было приказано сжечь и никого не подпускать. Но
команда нарочно подожгла с одного только конца и пустила население
разбирать что угодно. И там “пол Севастополя” - некоторые приехали даже с
подводами и грузят что возможно. Мы с усмешкой вспомнили как нас
одевали и кормили стараясь “не додать” - а теперь всё это горит. И горит то,
наверно, не всё, а только то, что не разграбила хозяйственная часть.
Слишком большая у нас историческая практика покрывать хищения огнём.
Списано будет всё как сгоревшее и всё будет “шито-крыто”. Делалось это
при царском режиме, делалось и в Добрармии”, да и режим, пришедший на
смену “проклятому царскому” едва ли не воспринял такое заманчивое
наследие.
Разговаривая в таком духе, мы ехали к заливу, как говорили нам те, кто
знал Севастополь.
Я видел только, что спускаемся вниз. Наконец наши подводы выехали к
роскошному дому, стоявшему в парке, выходившему фронтом на площадь.
Это была гостиница “Киста”, как сказали бывалые, самая роскошная
гостиница в Севастополе. Мы скатились с подвод и те уехали. Подводчики
поспешили на пожар.
Нас построили и произвели проверку. Нескольких человек не хватало.
Это были те, у кого были родные или знакомые в Севастополе или в иных
!2
3. пунктах, где мы проезжали. Исчез и тот молодой корнет, с которым я дружил
в Симферополе. У него были родные где-то на побережье.
После поверки нас задержали в строю, и из гостиницы вышел к нам
Врангель. Поздоровавшись : “Господа офицеры!”, он коротко сказал о
тяжёлом положении и об “выполнении долга до конца”! Нашу задачу
объяснят нам наши командиры.
Потом мы расселились на втором этаже гостиницы. Нам “щедро”
предоставили какие-то ободранные помещения, где стояла казарменная
обстановка и казарменный запах - наверно там был раньше прежний караул
Врангеля. Тот караул, наверно, пришлось сменить как ненадёжный. Судили
мы это потому, что нас немедленно отправили в караул и патрули, не дав
даже покушать и отдохнуть с дороги. Оставшиеся без службы в эти первые
часы, были накормлены и потом отдыхали. Я попал в караул в первую
очередь. Попал в парк за гостиницей в патруль. Мы были предупреждены,
что здесь “стреляют”.
Чудесный парк был в осеннем уборе. Ночь была прекрасной, светила
луна, но в парке уже чувствовался аромат осени - ведь было уже, кажется,
16-ое или 17-ое октября. В парке, для гостей были красивые киоски. Одни
были для сладкоежек, другие - кефирки. Были красивые киоски с
сувенирами. В витринах киосков ещё лежали товары. Наши парные патрули
ходили вдоль парка по двум его аллеям, встречаясь посередине. За парком
было море, залив серебрившийся при свете луны. На другой стороне залива
тоже был город. Порою и на нашей и на другой стороне слышались
выстрелы. Все два часа мы были начеку.
После смены мы пошли ужинать. еда была невкусной и почти холодной.
Кормили нас не в “барской” столовой, где кушал штаб, а в какой-то
боковушке, как в казарме. Всюду в гостинице стояли часовые. Очевидно
было неспокойно на душе у нашего командования. Ничего удивительного в
этом не было. Ведь шли последние часы существования “Добрармии” на
русской территории.
Деморализацию можно было видеть и в том хотя бы факте, что к утру все
киоски в парке были разграблены. Были сбиты замки и открыты двери,
разбиты витрины. В руках у наших офицеров и в руках офицеров штаба
появились кизиловые стеки, что были выставлены в витрине киоска с
сувенирами. Правда, эти стеки были красивы, но кому они нужны в минуты
покидания Родины. Было грустно и больно смотреть на разбитые витрины
Ведь здесь, в гостинице “Киста” и в её окрестностях были только офицеры ...
Я не помню сколько дней и ночей пробыли мы там. Помню, когда был в
патруле на другой стороне площади, где была тоже узкая полоса парка, то
видел запертые караулами наших офицеров улицы, выходящие к парку, а в
парке самом пулемёты. В улицах стояли большие толпы народа и выражения
их лиц я бы не сказал, чтобы были дружелюбные. Пулемёты стоят не
напрасно, подумал я.
В последние минуты дня нашего отъезда и отъезда Врангеля со штабом, я
был в карауле, вернее в целом отряде человек из 15-ти, стоявшем вдоль
гостиницы на тротуаре. Мы получили приказ по сигналу, данному махальным
с Графской пристани, отходить не спеша, по двое к пристани. Но не к
“Графской”, к которой шла лестница как продолжение тротуара от “Кисты”, а
к пристани возле, направо от “Графской”.
Вот из “Кисты” стали выходить. Выходили денщики штаба с мешками на
плечах. Каждый тащил по 2 мешка. Мешки были дырявые и из дырок
торчали, а иногда и выпадали пачки по 100 штук десятитысячных, тысячных
бумажек и пятисоток. Там были бывшие миллионы, которые теперь были уже
!3
4. нулём. Уж сама упаковка этих “миллионов” в простые, дырявые к тому же,
мешки говорила об их “цене”. Ни один из денщиков не нагнулся поднять
“миллионы”, когда они выпали из дырок мешков.
Когда “миллионы” ушли на ту правую пристань (то оказалась товарная
пристань), из “Кисты” показалась процессия штаба. Впереди шёл Врангель,
разговаривая с каким-то генералом. Я никого не знал из штаба кроме
Врангеля. Процессия офицеров штаба разделилась. Часть пошла тоже на
правую пристань. Мы переглядывались : “Хватит ли и нам места?” Ведь мы
ещё помнили Новороссийск ... Прошло ведь только около полугода от той
драмы. Тогда меня тоже поставили в последний караул ... Обещали снять ...
Но время шло ... и мы решили тогда сняться самотёком. Нас было двое.
Подошли мы, вернее не подошли, а осторожно протолпились... Если бы ты
“проталпливался быстро”, то тебя может быть избили бы, а может быть и
линчевали толпы казаков, брошенных на пристани и на молу [как Григорий
Мелехов с сослуживцами из романа “Тихий Дон” М. Шолохова].
“Протолпились” мы всё же почти вовремя. Трап был уже снят, канаты уже
отпускались. С мола до борта было уже метра два. К счастью у борта стояли
наши. Протянули руки и кричали : “Прыгай!”. В руках у меня было седло -
был приказ сёдла брать с собой. А кроме того в перемётных сумах было
последнее моё имущество : бельё, полотенце, мыло. И вот вперёд полетело в
протянутые руки седло, а следом за ним, ласточкой, прыгнул и я. Так я
попал в Новороссийске на пароход ... Поэтому-то мы, последние у гостиницы
“Киста” и позволяли себе сомнения.
Но вот последние из штаба Врангеля исчезли, спускаясь по лестнице
Графской пристани. Прошли на багажную пристань и караулы из улиц.
Подан был сигнал махальным и нам. Двойками, соблюдая расстояние метров
в 100, мы стали покидать пост у “Кисты”. Наконец пришла очередь и
последней пары. Мой напарник перегнал меня. А мне было стыдно его
догонять. А потом было такое угнетённое настроение, что было как-то всё
равно. Публика с улиц понемногу заполняла парк и только площадь зияла
пустотой и усиливала тяжесть переживания. Публика молчала. Ни выкрика,
ни гула толпы ... Наверно и на них всех действовала тяжесть минуты.
Я обо что-то споткнулся. Машинально поднял связку перевязанную
верёвочкой: 10 миллионов! Таких денег у меня в руках никогда не было ...
Швырнул их на землю - к чему годились теперь эти бумажки ...
Вот и ворота пристани. Пустой двор, налево склады, направо
пришвартованный пароход грузовой и буксирный “412-ый”. Налево возле
складов, на гранитной набережной, стояли два броневика с пулемётными
башнями. Это были те, что отошли с преграждения улиц. Моторы работали,
броневики были направлены в сторону моря. Первый броневик тронулся,
сорвался передними колёсами с набережной и повис в наклонном
положении. Экипажу удалось столкнуть его дальше вторым броневиком.
Броневик исчез за гранитом набережной, вверх взметнулся фонтан воды. Я
невольно остановился поражённый этим зрелищем. Второй броневик отвели
немного дальше от набережной, чтобы дать ему разгон. Ещё минута - и
второй броневик кувыркнулся с набережной и снова гора брызг взлетела
высоко над набережной. Экипаж побежал к пароходу. Тогда и ко мне
вернулось сознание что пора уходить.
Тут я опять налетел на что-то. То было мягкое. Смотрю - штука чёрной
бумажной диагонали. Это не бесценные бумажки - это надо взять с собой.
Пригодится. Это всё, что повезу с собой с Родины. И цвет-то подходящий -
траурный.
!4
5. С винтовкой в руках и со штукой материи я подбегаю к пароходу. Трап
уже снят, но причалы не отпущены. Приходится тоже прыгать, как в
Новороссийске, но на этот раз не так далеко и не на руки товарищей,
ласточкой, а просто на палубу. Дверца ещё не закрыта. Я последний,
причалы отданы, “412-ый” отчаливает. Народа на пароходе тьма-тьмущая.
Трудно пройти в узких проходах. “412-ый” - товарный и буксирный пароход.
Средняя часть у него ниже, а нос и корма выше - там трюмы. Каюты там есть
только для экипажа. Пароход не приспособлен для перевозки пассажиров.
Я протискиваюсь на нос парохода. Надо посмотреть на бухту, на море,
взглянуть последний раз на Севастополь. Где-то там Малахов курган, где-то
панорама обороны Севастополя. Но где - это я не знаю. По дороге меня
окликивают из дверей трюма: “Корнет Попов, наши расположились здесь.” Я
захожу в трюм, вправо от входа нахожу свободное место - все лежат
вповалку на каких-то тюках, уложенных там сплошь. Мы лежали почти под
потолком трюма. Я бросаю винтовку и штуку материи и снова выхожу.
Поднимаюсь по лесенке на нос парохода. Там кто-то из знающих
Севастополь исполняет роль гида в толпе интересующихся. Рассказывает,
что и где было во время обороны. Гляжу и я в сторону, куда показывает
рука, но ничего не вижу. Севастополь в лёгкой дымке утреннего тумана,
солнце отражается в волнах залива. Впереди нас идут большие пароходы.
Мы, кажется, последние. Но нет, справа идёт ещё какой-то большой пароход
весь покрытый людьми. Идёт как-то накренившись немного на сторону, как-
то нелепо выглядит. Мы пропускаем его вперёд и теперь, действительно,
кажется, последние. Кто-то говорит, что Врангель на царской яхте “Лукулл”.
Ну и название придумали. Там, действительно, наверно были пиршества.
Кто-то показывает где “Луккул”, но я опять не вижу. Бухта большая, народу
много, а я роста не высокого. И солнце так блестит в волнах. Какой весёлый,
тёплый день! ... Знаток Севастополя показывает где был во время обороны
затоплен флот, чтобы преградить вход судам в бухту.
Приближаемся к выходу в открытое море Там маяк. Вот и открытое море.
Перед нами разбросанный колонной идут один за другим пароходы. Вдалеке
влево в море стоит военный корабль. Говорят, что это “Императрица Мария”,
новый русский дредноут. А вот справа перегоняет нас, пришедший откуда-то
сбоку миноносец. Красивый корабль новейшей конструкции. Эти корабли
строились во время мировой войны в Николаеве. С их появлением в Чёрном
море прекратилось владычество “Гебена” и “Бреслау”, подаренных немцами
туркам кораблей, превосходивших скоростью, и мощностью, и
дальнобойностью все корабли Черноморской эскадры. Это не было трудно.
Черноморская эскадра была очень устаревшая. Дальше в море мы перегнали
“Георгия Победоносца”. Он еле шёл. Это был тот, когда-то мощный, корабль
с громким ещё названием. Но и он сражался против “Гебена” и “Бреслау”.
Уходил и он с нами, чтобы погибнуть где-то на африканском берегу в гавани
Бизерта, где Французы интернировали наш флот и где устарели и пошли на
слом и такие корабли как “Императрица Мария”.
Исчез из вида Севастополь, закрылась, сгладилась и слилась с рельефом
берега и бухта И сам берег становился всё более плоским и наконец исчез.
Прощай Россия! ...
Корабли появились и слева. Говорили, что те, что грузились в Феодосии и
Керчи. Говорили, что на этот раз эвакуация была проведена более
организованно чем тогда в Новороссийске. Но позже мы узнали, что всё-таки
и на это раз кого-то бросили А уже в Галлиполи я сам слышал о
драматических эпизодах посадки не только в Феодосии и Керчи, но и в
самом Севастополе. Набилось на пароходы много беженцев, пароходы
!5
6. получали крен, команда требовала прекратить приём новых. А на берегу
оставались солдаты. Когда пароходы отшвартовывались - солдаты стали
стрелять в отъезжающих. Понятно отчаяние брошенных ...
Как известно, “чистку” Крыма поручили знаменитому мадьяру (венгру)
Бела Куну. А тот чистил под метлу. И те, кто ушёл к “зелёным” с течением
времени были уничтожены. Но это мы узнали значительно позже. Теперь же
мы плыли в открытом море Что нас ждёт впереди мы не знали. Были только
слухи и ничего определённого. Говорили что после выхода в море Врангель
обратился по радио к союзникам. Но никто не отвечал. Как только исчезла
возможность политического и коммерческого бизнеса”, все союзники
исчезли. Мы для них предстали существовать ещё задолго до нашей
эвакуации. И вот теперь никто не отвечал на взывания Врангеля по радио.
Говорили потом, что будто бы отзывались французы ... Но говорили
многое ...
Были, например, панические слухи, что не удалось увести весь флот и
есть опасность погони и потопления нас в Чёрном море. Говорили что
красные захватили где-то подводную лодку, или перевезли её из
Балтийского моря. У страха глаза велики. И вот панические настроенные
стали видеть то здесь, то там рубку подводной лодки, перископ ...
Поднималась небольшая паника. Кто-то даже занёс к себе “под подушку”
спасательные круги с бортов парохода.
Была и иная, действительная, опасность. Когда с какого-либо борта
появлялось что-либо интересное, например дряхлый “Георгий Победоносец”
или недостроенный модерный миноносец на буксире, публика переходила на
то борт и наш маленький “412-ый” грозил зачерпнуть воды. Команда
парохода требовала сохранения дисциплины и уменьшения перемещения по
пароходу. Это было трудно выполнить, так как большинство “пассажиров”
было офицеры. То и дело слышался голос в рупор : “Перейти на правый
(левый) борт!”
!6
