поэзия

1. Давид Самойлов
Наброски к портрету
Марии Петровых
Я впервые увидел Марию Сергеевну через несколько лет после войны, в
обстановке для нее необычной: в Литовском постпредстве нескольким
переводчикам вручались грамоты Верховного Совета.
За банкетным столом напротив меня сидела хрупкая большеглазая женщина лет
сорока, бледная и как будто отрешенная от всего происходящего. Впоследствии я
узнал, как мучительны были для нее многословные чествования и официальные
мероприятия. Она чувствовала себя здесь чужой.
Она была хороша, хотя почему-то трудно ее назвать красавицей. Во внешности
ее была усталость, одухотворенность и тайна. Я попробовал с ней заговорить. Она
ответила односложно.
Мне сказали, что это переводчица Мария Петровых. Больше о ней я тогда
ничего не знал. Мало знали о ней и в литературных кругах, с которыми я
соприкасался. Мы встречались иногда в Клубе писателей, раскланивались. Никогда
не заговаривали друг с другом.
Однажды в Клубе Павел Григорьевич Антокольский подозвал меня к столику,
где сидел с Марией Сергеевной. Она протянула мне руку, маленькую, сухую, легкую.
Назвалась. Назвался и я.
Павел Григорьевич любил оживленное застолье. Еще кого-то подозвал, заказал
вина. Возник какой-то веселый разговор.
Павел Григорьевич был особенно приподнят, остроумен, вдохновен. Мария
Сергеевна говорила мало, негромко, мелодичным приятным голосом. Она была
другая, чем в Литовском постпредстве. В ней чувствовалась внутренняя
оживленность, внимание ко всему, что говорилось, особенное удовольствие
доставляли ей речи и шутки Павла Григорьевича.
Деталь, которая мне вспомнилась и которая характеризует женственность
Марии Сергеевны: она всегда была скромно (чаще в темном) и необычайно уместно
одета.
С этого вечера мы встречались уже как знакомые. Она даже как-то высказалась
по поводу одной из моих первых публикаций, передала мнение Ахматовой, с
которой была близка. Ее слова помогли мне отважиться на встречу с Анной
Андреевной. Но это уже другой сюжет.
Именно эти предварительные обстоятельства способствовали быстрому нашему
сближению, когда Петровых, Звягинцева и я были назначены руководить
семинаром молодых переводчиков во время одного из мероприятий Московского
отделения Союза писателей. Петровых и Звягинцева давно дружили. Вероятно,
именно Вера Клавдиевна "втянула" Марию Сергеевну в перевод с армянского.
Семинар был рассчитан на неделю, но так оказался интересен для участников и
руководителей, что продолжался и дальше. Мы регулярно встречались раза два в
месяц (потом реже) в продолжение двух лет, а может быть, и дольше.
На семинаре читались переводы и стихи. Порой приходили почитать молодые
поэты, входившие в славу. Отношения были самые нелицеприятные. Хвалили друг
друга гораздо реже, нежели ругали. Но все выступления были горячими,
искренними, заинтересованными. Обижаться было не принято.
Мария Сергеевна и Вера Клавдиевна в резкой критике участия не принимали,
часто брали обиженного автора под защиту.

2. Иногда, когда что-то им очень не нравилось, смущались, стыдились за того, кто
написал нечто дурное или безвкусное.
Обычно первым подводил итоги обсуждения я. Тогда я был намного
самоуверенней и задорней, чем сейчас. Рубил сплеча. Меня участники семинара
между собой называли "Малютка Скуратов".
Вера Клавдиевна что-то растерянно гудела под нос, не то одобряя, не то осуждая
меня. Мария Сергеевна, взволнованная, слушала молча. Изредка, если я слишком
уж зарывался, осаживала:
- Ну что вы, Давид. Это уж слишком.
В заключение часто выступала она. Она была доброй, но не "добренькой". Умея
не обидеть, достаточно твердо давала оценку тому, что ей не нравилось, но с
большим удовольствием отмечала достоинства обсуждаемого. Сама очень ранимая,
понимала всякую ранимость и умела сказать главное, не обижая автора.
Впоследствии с ее твердостью столкнулся и я - она несколько раз была редактором
моих переводов.
Когда постепенно семинар угас - отчасти потому, что некоторым не под силу был
его накал, отчасти потому, что многие уже не нуждались в постоянном творческом
руководстве, - многие из нас подружились.
Несколько верных друзей и учеников приобрела на семинаре и Мария
Сергеевна.
Наши с ней отношения тоже сложились и укрепились благодаря совместным
занятиям.
Не могу назвать нашу дружбу слишком тесной. Она основывалась на взаимной
любви и уважении, общих вкусах и интересах и общем деле. Мария Сергеевна
никогда не посвящала меня в тайны своей жизни, не делилась подробностями своего
прошлого. Она вообще мало говорила о себе. Никогда не читала стихов. Только
изредка жаловалась, что стихи не получаются. "Нелюбовь к признаньям скорым", -
сказала она о себе. Не могу, однако, сказать, что у нашей дружбы были какие-то
четкие пределы. Мы могли сказать друг другу многое или даже все, ибо мало было
людей в моей жизни, к которым я относился бы с большим доверием, чем к Марии
Сергеевне. Просто так сложилось, что о многом мы не говорили. Впрочем, скорей
она, чем я. Мне случалось прибегать к ее душевному опыту в нескольких случаях,
когда нравственные решения были для меня трудны.
Я бывал регулярно у Марии Сергеевны в доме со скрипучей лестницей на
Хорошевском шоссе, в ее деревянной скромной квартирке. Мария Сергеевна
кормила ужином, наливала мне водки. Сама только пригубливала. Просила читать
стихи. Всегда очень эмоционально отзывалась на них.
Однажды навестил на Хорошевке Ахматову, кочевавшую в ту пору по Москве,
потому что место ее у Ардовых на Ордынке было занято. Мария Сергеевна из
деликатности при нашей беседе не присутствовала. Она знала, что Анна Андреевна
больше любит разговоры с глазу на глаз.
Обихаживать Анну Андреевну в беспорядочной квартире и без всякого умения
хозяйствовать ей было трудно. Да и вообще нелегко, наверное, было жить рядом с
Ахматовой. Но Мария Сергеевна старалась и только как-то вскользь пожаловалась:
трудно. Она относилась к Ахматовой с восхищением и громадной любовью. Та
говорила о ней с нежностью. Называла: Маруся. Высоко ценила ее поэзию.
А я, представить сейчас трудно, не знал тогда стихов Петровых. Когда-то
прочитал ее журнальную публикацию. Но она не запомнилась. И как поэта оценил
Петровых, только прочитав ее маленькую книжку, вышедшую в Армении.
В Армении ее высоко почитали как переводчицу, и оригинальные ее стихи
получили там признание раньше, чем в России.
Трудно писать о Марии Сергеевне. Ведь все, что говорится о ней,- говорится
впервые. Я рассказываю детали. А сам образ еще не намечен, хотя бы

3. приблизительно. И возможно, по недостатку материалов он будет выстроен по ее
стихам. Ну что ж, личность поэта - его стихи. А несовпадение земного облика с этим
высоким образом, в сущности, случайность. И Мария Петровых предстанет перед
будущими поколениями не в отрыве от своих стихов, а только в единстве с ними.
У меня есть несколько писем от Марии Сергеевны. Написаны они по поводу
посланных ей моих книг.
Там несколько признаний.
"А я совсем перестала писать, Давид. Для человечества от этого потери никакой,
но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные, но нет призвания".
"Я нелепый, нескладный, оцепеневший человек".
Так она думала о себе. Думала в прозе. А в поэзии другие слова: "пристальная
душа", "невольная сила". Это вернее.
Менее чем за год до смерти переехала она в удобную квартиру на Ленинском
проспекте. По этому поводу писала:
"Очень понятно мне ваше стихотворение про "ветры пятнадцатых этажей". Я
живу на 11-м, но это все равно что пятнадцатый... А я очень тоскую по тем низеньким
ветрам - слишком привыкла к ним за всю жизнь.
Не уверена в том, что живу, но существую. Здесь много неба, которого в городе
не видишь, не замечаешь и даже забываешь о нем. Вот небом и утешаюсь".
Это из последнего письма ко мне.
Еще детали. Первый посмертный цикл стихотворений Марии Сергеевны был
опубликован в газете Тартуского университета. Мария Сергеевна - редактор. Кто-то
из переводчиков о ней, доброй и кроткой, выразился: "Зверь". По редакторской
работе я понял ее отношение к переводу: страстное, личное. Пристальность души
проявлялась и здесь. Она волновалась, огорчалась, когда чувство и мысль
переводимого автора искажались своеволием переводчика. Она всегда любила того,
кого переводила. Она болела за каждую строчку, словно сама ее написала.
Редактируемые обижались. Им хотелось проявить поэтическую индивидуальность.
Но в переводе она проявляется именно в страстном и бережном отношении к тексту.
Свойства "пристальной души" проявились и здесь. А в редакторском деле - твердость
и воля.