...

1. 1
Чтобы заманить младенца Диониса в свой круг, Титаны трясут блестящими
погремушками. Привлеченный шумом и блеском, ребенок идет к ним, и
чудовищный хоровод смыкается вокруг него. Все вместе Титаны убивают
Диониса; затем они варят его и пожирают.
Рене Жирар. Козел Отпущения
…верующие надеются, что достаточно святому оказаться среди них, чтобы
он принял на себя предназначенный им удар.
Рене Жирар. Козел Отпущения
Злые люди, вероятно, поняли что-то такое, чего добрые никак не могут
понять.
Вуди Аллен
1
Женскии голос падает из репродуктора, невесомый и волнующий, как вуаль
новобрачной.
– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.
Голос как будто из тумана, он звучит так, как если бы заговорили
фотографии его владелицы. Но за этой вкрадчивостью мисс Гамильтон
проскальзывает хитренькая улыбочка, отнюдь не ласковая. Ладно, пойду.
Может, к следующей неделе и доберусь. Сегодня, двадцать четвертого
декабря, сочельник; время – четверть пятого; Магазин набит до отказа. Все
проходы запружены плотной толпой покупателей, изнемогающих под
тяжестью рождественских подарков. Похоже на ледник, текущий незаметно
для глаза, с каким-то угрюмым остервенением. Вымученные улыбки, лица,
блестящие от пота, приглушенные ругательства, злые глаза, вопли детей,
которых хватают за руки ватные Деды Морозы.
– Не бойся, маленький, это же Дед Мороз!
Фотовспышки.
А мне видится другойДед Мороз, гигантскийи прозрачный, возносящий над
этой застывшей людской сумятицей свой жуткий каннибальский силуэт. У
него вишнево-красный рот, у него белая борода, он добродушно улыбается.
А из углов рта торчат детские ножки. Это последний рисунок Малыша –
вчера, в школе. Можете себе представить морду учительницы: «По-вашему,
нормально, что ребенокв этом возрастерисуеттакого Деда Мороза?» «А сам

2. 2
Дед Мороз, – ответил я, – это, по-вашему, нормальное явление?» Я взял
Малыша на руки – он чуть не кипел от жара, даже очки запотели, и от этого
косил еще сильнее.
– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.
Да слышит, слышит господин Малоссен, заткнись! Он уже добрался до
центрального эскалатора, уже было занес ногу и – застыл на месте под
черным дулом, смотрящим прямо на него. В меня ведь целит, собака, точно в
меня! Башня четким движением повернулась на оси в мою сторону, затем
пушка подняла хобот и уставилась мне прямо в переносицу. Башня и пушка
танка АМХ-30, управляемого старым хреном полутораметрового росточка,
который радостно повизгивает, нажимая на кнопки дистанционного
устройства. Это один из множества старикашек, питомцев Тео, – выживший
из ума гном в сером халате. Тео всех их одевает в серые халаты, чтобы не
терять из виду в толпе.
– Дедушка, положите игрушку на место, я кому говорю!
Продавщица секции игрушек еле ворочает языком от усталости. Ее
хорошенькоеличико похоже на мордубелки, которая держит пару орешков в
защечных мешках. Старик мотает головой, как упрямый мальчишка, не
отрывая пальца от кнопки пуска. Щелкнув каблуками, я встаю по стойке
смирно и говорю:
– Господин полковник, АМХ-30 – устаревшая техника, подлежит списанию
на слом или отправке в слаборазвитые страны.
Старик огорченно смотритна свою игрушку и – делать нечего! – показывает
мне рукой: проходи, мол. Продавщица дарит мне улыбку: отныне в ее глазах
я видный специалист по старческойпсихологии. Как из-под земли возникает
Казнав, этажный охранник; он с раздраженным видом ставит танк на
прилавок.
– Это как закон: где Малоссен, там бардак.
– Заткнись, Казнав!
Обстановочка…
Лишившись боевой техники, старик не знает, куда себя деть. Я же наконец
ступаю на эскалатор и возношусь, испытывая при этом некоторое
облегчение, как если бы там, наверху, и в самом деле было легче дышать.

3. 3
Там, наверху, мне на глаза попадается Тео. В нежно-розовом костюме,
обтягивающем фигуру, он, как обычно, стоит в очереди к кабине
фотоавтомата. Он улыбается мне.
– Слушай, Тео, там один твой подопечный валяет дурака в отделе игрушек.
– Ну и ладно. По крайней мере, в это время он не расстегивает ширинку
перед школьницами.
Улыбка за улыбку. Затем Тео кивает мне на стеклянную коробку бюро
претензий:
– Там вроде о тебе толкуют.
Действительно, с первого взглядаясно, что Леман занят делом. Он объясняет
сидящей перед ним покупательнице, что во всем виноват я. Из глаз дамы то и
дело вырываются струйки слез. В углу стоит разболтанная коляска, а в
коляске – ребенок, такой толстый, что даже непонятно, как его туда
втиснули. Я открываю дверь и слышу, как Леман говорит даме тоном
полного и искреннего сочувствия:
– Я совершенно согласен с вами, мадам, это абсолютно недопустимо. – И,
увидев меня, продолжает: – А вот и он. Сейчас мы спросим у него, что он об
этом думает.
Тонменяется: из сочувственного он превращается в обличительный. Дело, в
общем, простое, и Леман излагает его мне со спокойствием гипнотизера, а
тучный ребенок смотрит в это время на меня взглядом веселым, как этот
мир. Так вот, три дня назад подведомственный мне отдел продал
присутствующей здесь даме холодильник такой емкости, что она сумела
засунуть в него рождественскийужин на двадцать персон, включая закуски и
десерт. И вот прошлой ночью по причине, которую он, Леман, очень хотел
бы, чтобы я ему объяснил, этот самый холодильник превратился в мощную
электропечь. Это чудо, что мадам не сгорела заживо, открыв сегодня утром
дверцу. Я украдкой смотрю на покупательницу: брови у нее действительно
слегка подпалены. В голосе ее не только злость, но и боль, и от этого мне
легче принять жалобный вид. Ребенок смотрит на меня так, как будто я
источник мирового зла. Я же перевожу удрученный взгляд на Лемана,
который, скрестив руки, опирается ими на ребро письменного стола.
– Я жду, – говорит Леман.
Молчание.

4. 4
– Вы отвечаете за технический контроль?
Я утвердительно киваю головой и бормочу, что не понимаю, как это могло
случиться, – холодильник был тщательно проверен… Как газовая плита на
той неделе или пылесос, который мы продали юридической конторе Боэри.
Во взгляде ребенка явственно читается, что избиение тюленьих детенышей
тоже мой грех. Леман снова обращается к покупательнице; он говорит с ней
так, как если бы меня здесь не было. Он благодарит ее за то, что она без
колебаний подала жалобу на противоправные действия персонала. (Через
стеклянную стенку я вижу, что Тео все еще торчит в очереди к
фотоавтомату. Надо будет не забыть попросить у него отпечаток для альбома
Малыша.) Леман провозглашает, что долг покупателей – посильно
участвовать в оздоровленииторговли. Само собой разумеется, что, согласно
гарантийному обязательству, магазин немедленно поставит пострадавшей
другой холодильник.
Что касается прочего материального и морального ущерба, который авария
нанесла вам лично и членам вашей семьи (отставной унтер Леман любит
выражаться в таком стиле, и в голосе его слышится при этом отзвук старого
доброго Эльзаса, куда энное число лет назад его принес аист – тот самый,
который заправляется рислингом), господин Малоссен не преминет
возместить вам его. Разумеется, не за счет Магазина. – И добавляет: – С
праздничком, Малоссен!
Теперь, когда Леман излагает покупательнице основные этапы моей карьеры
в Магазине и заверяет, что, благодаря ей, эта карьера бесславно закончится, я
читаю в ее усталом взгляде уже не возмущение, а смущение, а затем и
сочувствие. И снова слезы появляются у нее на глазах и дрожат на кончиках
ресниц.
Все, пора включать мой собственный слезопровод. Я отвожу глаза и через
прозрачную перегородку погружаю взгляд в вязкую пучину универмага.
Какое-то неумолимое сердце ритмично проталкивает все новые и новые
кровяные тельца через забитые артерии. Кажется, что все человечество
ползет, распластанное под тяжестью огромного подарочного пакета.
Прозрачные воздушные шарики непрерывно стартуют из отдела игрушек и
собираются наверху, под матовым стеклом крыши. Дневной свет сочится
сквозь эти разноцветные грозди. Ничего не скажешь, красиво.
Покупательница безуспешно пытается перебить Лемана, который с
безжалостной четкостью предсказывает мое будущее. Ничего хорошего мне

5. 5
не светит. Две-три грошовые должности, новые увольнения, хроническая
безработица, больница для алкоголиков и братская могила в перспективе.
Когда покупательница переводит взгляд на меня, я уже весь в слезах. А
Леман, не повышая голоса, методично добивает жертву.
То, что я вижу теперь в глазах дамы, меня не удивляет: я вижу там ее
саму. Стоило мне только заплакать, как она немедленно поставила себя на
мое место. Механизм сочувствия. Ей удается наконец прервать Лемана,
вклинившись в секундную паузу. Полный назад. Она берет обратно свою
жалобу. Пусть, согласно гарантии, заменят холодильник – больше ей ничего
не надо. И незачем заставлять меня платить за праздничныйужин (в какой-то
момент Леман, очевидно, упомянул о моей зарплате). Ей бы не хотелось,
чтобы я потерял из-занее работунакануне праздника (Леман повторил слово
«Рождество» по меньшей мере раз двадцать). В конце концов, кто угодно
может ошибиться; вот и она сама недавно на своей работе…
Пять минут спустя она выходит из бюро претензий с чеком на новый
холодильник. Ребенок в коляске на секунду застревает в дверях. Она толкает
коляску, нервно всхлипывая.
Мы остаемся одни. Леман скалит зубы и подмигивает мне. Я смотрю на него
и вдруг – от усталости, что ли? – говорю:
– Ну и гады же мы, а?
Он открывает во всю ширь свою пасть матерщинника, чтобы ответить мне
по-свойски. Но что-то заставляет его закрыть рот.
Это доносится снизу, из чрева Магазина.
Это приглушенный взрыв, и сразу затем – многоголосый вой.
2
Мы прижимаем носы к стеклянной перегородке. Сначала не видно ничего.
Поднятые взрывом две или три тысячи воздушных шаров полностью
скрывают Магазин. Но по мере того, как они медленно взмывают к свету,
обнаруживается картина, которую я предпочел бы не видеть никогда.
– Мать твою… – бормочет Леман.
Люди совершенно обезумели. Все мечутся в поисках выхода. Сильные
топчут слабых. Некоторыебегут прямо по прилавкам, вздымая клубы носков

6. 6
и трусиков. То там, то здесь продавец или дежурный по этажу пытается
остановить панику. Здоровенный мужик в сиреневом пиджаке падает
навзничь на витрину с косметикой. Я открываю стеклянную дверь бюро
претензий – впечатление такое, как если бы распахнул окно навстречу
урагану. Весь Магазин дико орет. Репродуктор рядом со мной пытается
призвать покупателей к порядку. Не было б риска и в самом деле умереть,
можно было бы подохнуть со смеху, слушая голосок мисс Гамильтон –
пульверизатор посреди тайфуна. Внизу война. А наверху воздушные шары
снова обрели свою прозрачность. Вся эта сцена ужаса залита неописуемо
нежным розовым светом. Леман подошел вплотную ко мне и кричит над
самым ухом:
– Где это? Что там рвануло?
В его голосестарого воякипросыпается колониальная отвага. Я не знаю, где
и что там рвануло. Груда тел, из которой торчат руки и ноги, запрудила
эскалатор. Снизу люди кидаются очертя голову на ступеньки, спускающиеся
им навстречу, а сверху на них обрушивается противоположная волна. В
итоге все скатываются вниз и валятся на толпу у подножия лестницы. Крики,
ругань.
– А, мать твою! – вопит Леман. – Мать твою, мать…
Он кидается к эскалатору, расшвыривая людей, и в броске дотягивается до
рычага «стоп». Машина останавливается.
Перед дверьюкабинки фотоавтомата Тео разглядывает свою рожу в четырех
экземплярах. Он вроде бы доволен и протягивает мне одну из фотографий:
– Держи, это для альбома Малыша.
И затем все успокаивается. Успокаивается, потому что, несмотря на шум и
беготню, больше не происходитничего. Что-то где-то взорвалось, но за этим
ничего не последовало. И уже можно разобрать, что там вещает
нежноголосая мисс Гамильтон. А она настоятельно рекомендует уважаемым
покупательницам и покупателям спокойно выйти из Магазина, а также
просит служащих вернуться в отделы. Именно это и происходит. Толпа
потихоньку оттягивается к выходам, оставляя за собой пустое пространство,
усеянное сумочками, туфлями, разноцветными пакетами и потерявшимися
детьми. Я думал, что будет по крайней мере сотня трупов. Но нет: здесь и
там лежит от силы дюжина основательно помятых толпой клиентов, над

7. 7
которыми склоняются сердобольные продавщицы; но и те в конце концов
встают и, прихрамывая, тащатся к выходу.
Маленькая боковая дверь специально отведена для полиции. Через нее и
входят в Магазин господа полицейские. Они направляются прямо в отдел
игрушек. В отдел игрушек! Я тут же вспоминаю о продавщице-белочке и о
старикашке – питомце Тео. Сбегаю по неподвижному эскалатору с
предчувствием, которое, как и все предчувствия, оказывается ложным.
Мертвец – мужчина лет шестидесяти с лишком; вероятно, он был с
животиком, если судить по тому, во что превратился его живот после взрыва.
Бомба почти разрезала его пополам. Меня рвет, и, пытаясь скрыть свою
слабость, я в это время – поди знай, почему! – думаю о Лауне. О Лауне, о
Лоране и о ребенке. Три раза она мне звонила: «Слушай, Бен, так что ты мне
советуешь?» Бедненькая, ну что я могу тебе посоветовать? Ты же знаешь
меня…
Такие вот странныемысли в момент, когда размазанный по полу покупатель
исчезает под наброшенным на него брезентом.
– То еще зрелище, да?
Стоящий рядом малорослый полицейский дружелюбно улыбается.
Мне так плохо, что и на том спасибо. И я из признательности отвечаю, без
всякого, впрочем, желания продолжить разговор:
– Да, зрелище невеселое.
Он кивает головой и говорит:
– А вот самоубийцы в метро, так те еще похлеще!
(Ничего себе, утешил.)
Сплошное мясо, в буксах пальцы застряли… Я почему об этом толкую: я
самый маленький в команде, вот мне и приходится…
Это, оказывается, не полицейский, а пожарник. Темно-синий с красной
каймой. Действительно очень маленький. На поясе у него блестящая каска,
раза в два больше, чем его голова.
– Но самое худое – это которые сгорели заживо в машине. Там, понимаете,
запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь.
Нет больше шариков под потолком отдела игрушек. Всех их смела
воздушная волна, и теперь они колышутся наверху, под стеклянной крышей.

8. 8
Кто-то уводит продавщицу-белочку, она рыдает. Пожарник кивает на
покрытое брезентом тело:
– Кстати, заметили? Ширинка у него была расстегнута!
(Нет, чего не заметил, того не заметил.)
К счастью, репродукторы разлучаютменя с разговорчивым пожарником. Как
говорится, спасен от нокаута гонгом. Служащих тоже просят покинуть
Магазин. Но ни в коем случае не уезжать из Парижа. Могут понадобиться
для дачи показаний. Счастливого нам Рождества.
В конце отдела игрушек я подбираю с прилавка разноцветный мячик и сую
его в карман. Такой блестящий, полупрозрачный, долго прыгает, когда
бросишь. Мне тоже надо кое-что кое-кому подарить. В следующем отделе я
заворачиваю его в синюю бумагу со звездочками. Оставляю служебный
костюм в раздевалке и выхожу на улицу.
Перед входом толпа – ждут, когда же наконец Магазин взорвется. Холод
собачий, только теперь до меня доходит, что до сих пор я подыхал от жары.
Поскольку толпа на улице, я надеюсь, что хоть в метро ее не будет.
Но она и в метро.
3
Я снимаю квартиру по трехгодичному контракту (три, шесть, девять и так
далее) в квартале Пер-Лашез, улица Фоли-Реньо, 78. Возвращаясь, еще с
лестницы слышу, как надрывается телефон. Звонят – надо бежать, такая у
меня установка.
– Бен? Ты как – ничего?
Это Лауна, сестра.
– Что значит «ничего»?
– Ну, у вас же теракт был в Магазине…
– Точно. Всех – на куски, я один живой остался. Она смеется. Секунду
молчит. И потом говорит:
– К вопросу о терактах: я приняла решение.
– В каком духе?
– В самом радикальном. Этот мой квартирант – так вот, я его выселяю.
Короче, делаю аборт. Не хочу терять Лорана.

9. 9
Она снова молчит. Я слышу, как она плачет. Но тихо-тихо. Очень старается,
чтобы я не услышал.
– Послушай, Лауна…
А что слушать-то? Классическая ситуация. Она – хорошенькая медсестричка,
он – красивый доктор; безумная любовь: ты да я одни на целом свете, и
больше никто нам не нужен. Но проходят годы, и потребность в третьем,
прорвав линии защиты, наноситнеотразимый удар. Извечная женская жажда
продолжения жизни.
– Послушай, Лауна…
Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:
– Я слушаю.
И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта.
Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет
же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу!
Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в
глубине моего „я” знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся
активист „Права на жизнь”!») Но я уже завелся и продолжаю:
– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого
Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими
загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия.
Понимаешь, что я хочу сказать?
Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.
Только положил трубку, снова звонок.
– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?
Мамочка.
– Все в порядке, мама, спасибо.
– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не
могло.
Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом
этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись
«работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для
детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962-го

10. 10
пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля,
бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках,
которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов [1] .
Мама добрая, она забывает войны.
– Как дети?
– Дети в порядке, они сейчас внизу.
– Что делаете на Рождество?
– Сидим дома все пятеро.
– А меня Робер везет в Шалон.
(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)
– Слава Роберу! – говорю я.
Она смеется:
– Ты хороший сын, мой маленький.
(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)
– Другие дети тоже ничего, мамочка.
– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.
(Только что смеялась, а теперь плачет…)
– А я только и делаю, что бросаю вас.
(Так, дело дошло до плохой матери.)
– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.
– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная
мать своим детям?..
Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить
на собственныевопросы,я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и
завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в
комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:
– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне
было.
Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило
бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.

11. 11
– …это уже сильно позже, мне был восьмойили девятый год, наверно… Бен,
ты меня слышишь?
В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.
– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как
следует. И – да здравствует Робер!
Кладу однутрубку, беру другую. Пронзительныйголос Терезы врезается мне
в уши:
– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!
– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего б И тут же голос
брата:
– Эта засранка ничего не может объяснить!
– Выражайся прилично, Жереми, не бери пример с твоей сестры. И позови,
пожалуйста, Клару.
– Бенжамен?
Теплый голос Клары – как темно-зеленый, туго натянутый бархат, по
которомукаждоеслово прокатывается с очевидностью ослепительно белого
шара.
– Клара? Как там Малыш?
– Температура упала. Я все-таки позвала Лорана; он говорит, что его надо
подержать в тепле еще два дня.
– А людоедов он больше не рисует?
– Целую дюжину, наверно, нарисовал, но уже не таких красных. Я их
сфотографировала. Бен, я делаю на вечер грудинку по-овернски. Будет
готово примерно через час.
– Приду. А теперь давай сюда Малыша.
И в трубке слабенький голос младшего:
– Да, Бен.
– Слушай, я хочу тебе только сказать, что у меня есть карточка Тео для
твоего альбома. И еще: вечером я расскажу вам новую сказку.
– Про людоеда?

12. 12
– Нет, про бомбу.
– Все равно кайф.
– А теперь мне надо часик поспать. Так что в первого, кто полезет к
телефону, стреляй без предупреждения.
– Идет, Бен.
Кладу трубку, валюсь на кровать и засыпаю еще до того, как прикасаюсь
щекой к подушке.
Час спустя меня будит огромный лохматый пес. Он атаковал меня с фланга.
Толчок был такой, что я свалился на пол и застрял между кроватью и
стенкой. Пес воспользовался этим, чтобы полностью лишить меня свободы
маневра и заняться моим туалетом, который я не успел совершить сегодня
утром. От него самого при этом несет, как из помойки. Шершавый язык
воняет тухлой рыбой, тигриной спермой и еще черт знает чем, – весь букет
запахов собачьего бомонда.
Насилу открыв рот, я говорю:
– А кому подарок?
Он отпрыгивает назад, усаживается на свой необъятный зад и, свесив язык,
смотрит на меня, наклонив голову. Я лезу в карман куртки, вытаскиваю
оттуда завернутый в подарочную бумагу мячик и торжественно подаю ему:
– Дорогой Джулиус, счастливого тебе Рождества!
Внизу, в бывшей скобяной лавке, запах мускатного ореха от грудинки по-
овернски еще плавает в воздухе, а дети уже плотно схвачены тканью моего
рассказа. Глаза блестят над полосатыми пижамами, босые ноги качаются в
пространстве между кроватями, поставленными одна на другую. Я как раз
дошел до того момента, когда Леман пробивается сквозь толпу к
взбесившемуся эскалатору. Он расталкивает людей механической рукой,
которую я ему придумал для остроты сюжета.
– А свою он где просрал? – придирчиво спрашивает Жереми.
– В Индокитае, на тристасемнадцатом километре Далатского шоссе. Попал в
засаду. Его солдаты так его любили, что бросили подыхать вместе с рукой,
которая уже была сама по себе, отдельно от тела.

13. 13
– А как он спасся?
– Через три дня командир роты один вернулся за ним и вытащил из опасной
зоны.
– Через три дня! А что же он ел все это время? – спрашивает Малыш.
– Как что? Свою руку.
И все довольны: Малыш получил свою сказку про людоеда, Жереми –
порцию военных приключений, а Клара – дозу юмора. Что касается Терезы,
то, невозмутимая как секретарь суда, она сидитза письменным столом и, как
обычно, дословно стенографирует мой рассказ, включая отступления.
Отличная практика для ее курсов секретарей-машинисток. За два года
ночных упражнений она уже переписала «Братьев Карамазовых», «Моби
Дика», «Крестьянскую фантазию», «Сказание о Иосте Берлинге»,
«Асфальтовые джунгли» плюс два или три текста моего собственного
производства.
Я рассказываю до тех пор, пока слипающиеся глаза слушателей не
возвещают, что настало время отбоя. Закрывая за собой дверь, вижу, как в
темноте поблескивает елка. Что ж, все получилось неплохо – они и не
подумали броситьсяна подарки. Только Джулиус вот уже два часа старается
развернуть свой пакет так, чтобы не порвать бумажку.
4
Дальнейшие события возвестили о себе звонком в дверь на следующее утро,
двадцать пятого декабря, ровно в восемь. Я хотел было крикнуть: «Входите,
не заперто!» – но вовремя удержался. Вот так на прошлой неделе мы с
Джулиусом, поленившись встать на звонок, увидели посреди передней
сосновый гроб, а вокруг – трех грузчиков с постными рожами. Самый
плюгавый из троих объяснил:
– Это для покойника.
Джулиус дал деру и забился под кровать, а я – лохматый, непроспавшийся –
ткнул пальцем в свою пижаму и огорченно сказал:
– Извините, я еще не совсем готов. Зайдите лет через пятьдесят.
Итак, двадцать пятого ровно в восемь – звонок. Делать нечего, надо идти
открывать. Джулиус – за мной; его хлебом не корми, дай познакомиться с
кем-нибудь. На пороге – здоровенный громила с башкой в виде огурца. На
нем куртка с меховым воротником, как у летчиков. Он стоит передо мной –

14. 14
ни дать ни взять ирландский парашютист, сброшенный на оккупированную
Францию.
– Инспектор-стажер Карегга.
Все ясно: от резиновой дубинки к шариковой ручке – та еще карьера! Едва
он втискивается в квартиру, как Джулиус запускает ему морду между ног.
Тот поспешно садится, не дав даже пинка моей собаке. Может быть, поэтому
я ему говорю:
– Хотите кофе?
– Если будете варить и для себя…
Бегу на кухню.
– Вы никогда не запираете дверь? – спрашивает он.
– Никогда.
А про себя думаю (но не говорю):«Сексуальная свобода моего пса отвергает
любые запоры».
– Я должен задать вам несколько вопросов. Так, для порядка.
Именно этого и следовало ожидать. Дорогиеколлеги, фирма не забывает вас!
Есть примерно с десятокпрофдеятелей и еще дюжина ребят, которыеникому
не лижут задницу, – к ним-то полиция и вяжется в первую очередь.
Рождественский подарок образцовым служащим от дирекции Магазина.
– Вы женаты?
Подсахаренная вода начинает звенеть в медной джезве.
– Нет.
Я бросаю в воду три чайные ложки молотого турецкого кофе и медленно
мешаю, пока поверхность не становится бархатистой, как голос Клары.
– А дети внизу?
Я снова ставлю джезву на огонь и жду, когда кофе начнет подниматься, – в
этот момент его надо снять, чтобы он, не дай Бог, не вскипел.
– Сводные братья и сестры. Дети моей матери.

15. 15
После того как его карандашик добегает до конца странички блокнота и
останавливается, инспектор Карегга задает следующий вопрос:
– А где отцы?
– Рассеяны по стране и миру.
Из кухни я вижу через открытую дверь, как инспектор Карегга прилежно
записывает, что моя мать рассеивает мужчин по стране и миру. Вхожу в
комнату с джезвой и чашками в руках. Наливаю густую бурую жидкость в
чашки. Инспектор тотчас же тянет руку, но я его останавливаю:
– Подождите, надо же дать отстояться!
Он послушно дает отстояться.
Джулиус, сидя у его ног, смотрит на него страстным
взглядом.
– В чем заключается ваша работа в Магазине?
– Выслушивать, как меня долбают.
Записывает как ни в чем не бывало.
– Ваши прежние занятия?
Мм-да, список получается длинный: разнорабочий,
бармен, шофер такси, учитель рисования в частной
школе, агент по изучению спроса… Что-то еще, наверно,
было? Ну а теперь вот служба технического контроля в
Магазине.
– Давно?
– Четыре месяца.
– Нравится вам эта должность?
– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят
десять, зато долбают на все пятнадцать.
(Надо же придать разговору философское звучание!)
Записывает.
– Вчера вы ничего не заметили необычного?
– Заметил. Бомба взорвалась.

16. 16
Тут он все-таки поднимает голову и смотрит на меня. Но
уточняет все тем же невозмутимым тоном:
– Я имею в виду – до взрыва.
– Ничего.
– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!
Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую
плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во
внутренний карман и затем кладет передо мной план
Магазина.
– Где находится бюро претензий?
Я показываю.
– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо
отдела игрушек?
Смотри-ка, соображает!
– Действительно.
– Вы там останавливались?
– В последний раз – да, секунд на десять.
– Не заметили ничего необычного?
– Ничего, если не считать, что в меня целились из
танковой пушки АМХ-30.
Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком
допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:
– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть
дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.
Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят
на закрывающуюся за кем-то дверь. На нас с Джулиусом
личность инспектора Карегги произвела неизгладимое
впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не
остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня
вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что
реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью
неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со

17. 17
смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых
будет двое – два крутых бойца моего изобретения,
которых ребята уже хорошо знают: один – маленький,
косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и
совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми
бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки
на мощные челюсти».
– Жиб-Гиена и Бак-Бакен! – закричит Малыш.
– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из-за своей морды, –
уточнит Жереми.
– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из-за своих
бакенбард, – добавит Малыш.
– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих,
чем Деревянный Чех!
– Они друзья? – спросит Клара.
– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли
друг другу жизнь, уж и не сосчитать.
– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее
предвкушая ответ.
– Розовый «Пежо-504» с откидным верхом, шесть
цилиндров в две линии, проворный, как щука.
– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.
– Оба Скорпионы.
После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам.
Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами
огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди
океана подарочных оберток. Тереза, профессионально
нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ
на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна,
пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив
ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом
месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную
идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет
мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье,

18. 18
от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее
старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре
года глядела с молчаливым вожделением и которую в
конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка
так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой
области всегда надо доверяться мужчинам, которые
предпочитают мужчин (впрочем, может, это и
предрассудок).
– Бенжамен, это тебе.
Она протягивает мне что-то очень красиво упакованное. В
бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке –
пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних
туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно
такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество.
5
На следующий день, двадцать шестого, надо снова
впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до
метро Пер-Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в
то время как я еду зарабатывать ему на похлебку.
Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него
в зубах с позавчерашнего вечера.
В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о
«чудовищном покушении в Магазине». Но так как один
убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было
бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите
увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой
журналист все-таки сообщает кое-какие сведения о
погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в
Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого
скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был
холостяком и не имел детей». Ей-Богу, так и написано:
«который, к счастью, был холостяком и не имел детей».
Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к
счастью», его величество Случай предпочитает мочить
холостяков, как будто не слишком тревожит обычную
метрошную публику. Это так меня развеселило, что я

19. 19
вышел на площади Республики и остаток пути проделал
пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное,
многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой
вязнут желтые огни автомобильных фар.
Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает
еще основательнее. С железными шторами, опущенными
на гигантские витрины, он напоминает судно на
карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и
расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет,
пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что
сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и
тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз
так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее
сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным
водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается
в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в
стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и
пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает
свой мир.
Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский
обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец,
что я не атомная бомба, пропускает внутрь.
Я не первый пришел. Большая часть служащих уже
толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У
женщин – а их большинство – глаза подозрительно
блестят, как будто они внимают непосредственно Святому
Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер
вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить
«образцовое поведение персонала» во время последних
«событий». От имени дирекции Магазина он выражает
искреннее сочувствие господину Шантредону – тому
хмырю, который своим горбом разбил витрину с
косметикой и теперь зализывает болячки в больнице. Он
приносит свои извинения тем, кого вчера навестила
полиция. Все служащие должны будут подвергнуться

20. 20
допросу, «включая дирекцию», с единственной целью
«предоставить следствию все сведения, необходимые для
успешного завершения».
Что касается его, Сенклера, он абсолютно исключает, что
злодеяние могло быть совершено кем-нибудь из его
сотрудников. Ибо мы не его служащие, а именно
сотрудники, как он имел честь заявить на заседании
Административного Совета. Тысяча извинений уважаемым
сотрудникам за небольшую проверку при входе. Он сам ее
прошел, и покупателям тоже придется ее проходить все то
время, пока не кончится расследование.
Смотрю на Сенклера. Такой молодой, такой красивый, он
быстро вскарабкался наверх. Парень из тех, кто мягко
стелет. В высшей коммерческой школе, которую он
окончил, ему прежде всего поставили голос и научили
одеваться. Все остальное пришло само. Он говорит почти
ласково, и взгляд его под светлой челкой тоже ласковый,
даже немного грустный. Неуютно ему, бедному, в
Магазине. Его ближайшие сотрудники – заместитель по
кадрам, заведующие секциями – типичные держиморды, и
вид у них гораздо более соответствует должности. Все они
выстроились в ряд вдоль золоченой балюстрады второго
этажа, скорчив подходящие к случаю рожи. Кажется, что,
хорошенько прислушавшись, можно услышать, как на их
ответственных грудях растут медали. От этой мысли мне
становится смешно. Смеюсь. Тип, который стоит передо
мной, оборачивается. Это Лесифр, профделегат
ВКТ [2] собственной персоной и в своем амплуа.
– Будет тебе, Малоссен, заткнись!
Я смотрю на толпу, застывшую в верноподданническом
экстазе, затем на голый затылок Лесифра, затем снова на
официальную трибуну. Да, у него точно какой-то дар, у
Сенклера. Что-то он понял такое, чего мне не понять
никогда.
Я решил, что проповедь обойдется без меня, и отправился
в раздевалку. Прихожу, открываю металлический шкаф,

21. 21
достаю служебный костюм. Он принадлежит не мне, а
фирме. Костюмчик не совсем уж дерьмо, но и элегантным
его тоже не назовешь. Что-то в нем есть казенное,
старомодное, слишком правильное. Костюм человека,
который мечтает завести себе другой. Я держу его перед
собой, как будто вижу в первый раз. Мои размышления
прерывает насмешливый голос:
– Что задумался, Бен? Хочешь, возьми какой-нибудь из
моих.
Это Тео, прикинутый, как всегда. Сегодня на нем костюм
от Черутти. Он так часто меняет костюмы для позирования
перед фотоавтоматом, что они уже не помещаются в его
шкафу, и он захватил часть моего. У него дубликат моего
ключа, и каждое утро я извлекаю свою служебную одежку
из-под горы его апеннинско-голливудских шмоток.
– Серьезно, если что нравится – бери!
Рукой показываю: не в этом дело.
– Спасибо, Тео. Я просто думал, глядя на свое
обмундирование, по мне ли эта работа.
Он ржет как жеребец:
– Слушай, это то самое, что я твержу себе каждое утро,
глядя на свой гардероб: быть бы мне нормальным
мужиком, так нет – сделался педерастом!
За этим разговором мы проходим в подвальный этаж, в
секцию «Сделай сам» – его царство. Каждый божий день
он притаскивается туда за полчаса до своих продавцов и
обходит стенды и витрины, как Бонапарт – сомкнутые
ряды своих гвардейцев перед битвой. Ни один болт,
нарушивший равнение, не останется незамеченным;
малейший намек на беспорядок на прилавках жестоко
оскорбляет его эстетическое чувство.
– Надо же, какой от них бардак, от моих стариков!

22. 22
Он вздыхает и кладет на место. Он мог бы с закрытыми
глазами убрать всю секцию. Это его хозяйство. Сейчас, до
прихода продавцов и покупателей, там царит
первозданная тишина. И мы говорим в четверть голоса.
– Понравилось Кларе платье?
– Чудо на чуде!
Он находит электрический звонок в баке с роликами для
мебели.
– Понимаешь, у моих старперов первое, что начинает
барахлить, это память. Хватают что попало, бросают куда
попало. Как дети: все им надо, заводятся с пол-оборота…
Царство непуганых стариков возникло в те времена, когда
Тео был еще рядовым продавцом в отделе инструментов.
Он приветливо встречал всех окрестных развалин и
позволял им возиться с железками сколько душе угодно.
Постепенно их становилось все больше и больше.
– Я сам вырос на улице и знаю, что это такое. Нельзя их
оставлять без присмотра, иначе как пить дать плохо
кончат.
Так он отвечает тем, кто ворчит, что от стариков житья
нет.
– Здесь им кажется, что они снова при деле. А расходу от
них никакого.
По мере того как Тео продвигался по служебной лестнице,
популяция стариков неуклонно росла. Они
притаскивались из самых дальних богаделен. И с тех пор
как он был наречен королем подземного царства
плоскогубцев и дрелей (а он способен не только
реконструировать Париж при помощи своих железок, но и
всучить газонокосилку человеку, который пришел за
оборудованием для ванной), старики заполонили весь
подвал.
– Тут для них генеральная репетиция рая.
– Слушай, а где ты разжился серыми халатами?

23. 23
– Закрывали приют рядом с нами – я и купил по дешевке.
Так, по крайней мере, я всегда знаю, где старичье.
В обеденный перерыв в соседнем ресторанчике (в
столовку мы не ходим) Тео вдруг захохотал как
помешанный:
– Ты знаешь что?
– Что?
– Леман пустил телегу, что я специалист по старикам. Ну,
как бывают специалисты по мальчикам.
(Светлая личность наш Леман!)
– Кстати, по поводу мальчиков: вот, передай Малышу для
его альбома.
Это новая фотография – в бордовом велюровом костюме с
веточкой мимозы в петлице. На обороте – надпись,
которую Малыш перепишет своим самым красивым
почерком:
"Это когда Тео играет в кораблики».
Понимай как знаешь. Сам Тео, впрочем, понимает, равно
как и его бесчисленные друзья, которым он оставляет на
дверях, уходя из дома, такие вот фотографические
послания. А Малыш? Может, надо запретить эту его
коллекцию? Я знаю, что Тео и в самом деле не ходок по
мальчикам, но все-таки…
6
Сразу после обеда поступают две или три жалобы, в том
числе одна серьезная заморочка по секции мебели. Леман
зовет меня. Иду, прохожу мимо отдела игрушек. Ни
малейшего следа взрыва. Прилавок не починили, а за
ночь просто заменили точно таким же. Странное
впечатление – как будто взрыва и вовсе не было, как
будто я оказался жертвой коллективной галлюцинации,

24. 24
как будто кто-то постарался вырезать у меня целый кусок
памяти. С такими вот невеселыми мыслями поднимаюсь по
эскалатору, а отдел игрушек погружается в клокочущие
недра Магазина.
У мужика, который качает права в бюро претензий, спина
такая, что через стеклянную дверь не видно практически
ничего. С такой спиной только солнечные затмения
вызывать. Поэтому я не вижу морды Лемана. Но если
судить по тому, как ходят мускулы под блейзером клиента
и пульсирует жила на его багровой шее, начальнику бюро
претензий приходится туго. Несмотря на свои габариты,
клиент не принадлежит к категории добродушных
великанов. Он из тех, кто не повышает голоса. Это самые
опасные. Он закрыл за собой дверь, остановился и теперь
негромко излагает свои претензии, уставив указательный
палец в Лемана. Я робко стучусь три раза – тук, тук, тук.
– Войдите!
Смотри-ка, судя по голосу, Леман и в самом деле струсил.
Амбал, не оборачиваясь, сам открывает дверь. Я
проскальзываю между его рукой и косяком с боязливой
ловкостью нашкодившей собаки.
– …три дня в клинике и еще дней пятнадцать на
больничном – ваш техконтроль без штанов останется.
Это говорит клиент. Говорит, как я и ожидал, без всякого
выражения, с пугающей уверенностью. Он пришел не
жаловаться, не спорить и даже не требовать. Он пришел
добиться того, что ему положено, силой. Стоит только
посмотреть на него, чтобы понять: он никогда не
действовал иначе. Но стоит только посмотреть на него
еще раз, и становится ясно: большого успеха в жизни он
этим не добился. Есть у него, должно быть, на сердце
какая-то чувствительная точка. Но Леман таких вещей не
понимает. Он привык бить в челюсть и боится только
одного: как бы ему самому не врезали. А по этой части
наш сегодняшний клиент явно мастак.

25. 25
Я вполне убедительно изображаю ужас во взгляде, и
Леман набирается наконец храбрости объяснить мне, что
к чему. Коротко говоря, суть в следующем.
Присутствующий здесь господин такой-то, водолаз-
аквалангист по профессии (профессия-то зачем? чтобы
объяснить, почему он такой амбал?), приобрел в прошлый
четверг в отделе мебели из натурального дерева
двуспальную кровать шириной сто сорок сантиметров.
– Натуральное дерево – это ведь по вашей части,
Малоссен?
Я робко киваю.
– Приобрел, значит, кровать на сто сорок из точеного
ореха, артикул Т. П. 885 – вот техпаспорт, господин
Малоссен. И передние ножки этой кровати сломались при
первом же использовании по назначению.
Пауза. Смотрю на водолаза, челюсти которого методично
перекатывают жвачку. Смотрю на Лемана – он явно рад
возможности отпасовать мне мяч.
– Что ж, гарантия… – говорю я.
– Гарантия гарантией, но вам придется ответить не только
за поломку изделия, иначе бы я вас не стал вызывать.
Крупным планом – носки моих ботинок.
– Дело в том, что наш уважаемый клиент на кровати был
не один.
Даже помирая от страха, Леман не может обойтись без
таких вот шуточек.
– Не один, а с молодой особой… Вы понимаете, что…
Но под испепеляющим взглядом амбала он замолкает, и
клиент сам заканчивает рассказ:
– Перелом ключицы и двух ребер. Моя невеста. До сих
пор в больнице.
– О-о-о-о-о!

26. 26
Я заорал как от боли, заорал так, что они оба вздрогнули.
– О-о-о-о-о!
Как будто меня ударили под дых. Незаметно прижимаю
локтем грудную клетку чуть пониже соска и демонстрирую
публике лицо цвета простынь той самой злополучной
кровати. Тут амбал наконец трогается с места и даже руки
протягивает, чтобы подхватить меня, если я, не дай Бог,
свалюсь с катушек.
– И это все из-за меня?
Теперь я говорю еле слышным голосом, прерывающимся
как бы от удушья. И, чтобы не упасть, рукой опираюсь на
стол, за которым сидит Леман.
– Все из-за меня?
На секунду представляю, как эта туша обрушивается с
высоты своей тумбы для ныряния на хрупкое тело Лауны
или Клары, как хрустят их косточки, – и этого достаточно,
чтобы вышибить у меня более или менее натуральную
слезу. Я смотрю на него мокрыми глазами и спрашиваю:
– Скажите, а как ее звали?
Дальше все пошло как по маслу. Расчувствовавшись от
моей чувствительности, мсье Амбал тут же сменил гнев на
милость и на глазах превратился чуть ли не в икону
сердца Иисусова. Леман воспользовался этим и навалился
на меня. Всхлипывая, я прошу освободить меня от
работы. Он отвечает, что так просто я не отделаюсь. Я
умоляю отпустить меня – все равно Магазину одни убытки
от такой бездарности.
– За бездарность надо платить, Малоссен! Как за все
остальное. Дороже, чем за все остальное!
И он так расписывает цену, которую мне придется
заплатить за свою никчемность, что клиент не

27. 27
выдерживает: он решительно подходит к столу и кладет
на него свои кулачищи.
– Кончайте доводить этого парня!
«Этот парень», очевидно, я. Все, я уже под защитой его
величества Мускула. Леману явно хочется, чтобы его
кресло было чуть поглубже. А тот ему объясняет, что еще
в школе, понимаешь, его с души воротило, когда
здоровые лбы обижали маленьких.
– Короче, секи, старый козел!
«Старый козел» – это Леман. Он сейчас цвета
стеариновой свечки – такие ставят в церкви, когда ничего
другого сделать уже нельзя. А усечь он должен
следующее: Амбал забирает на фиг свою жалобу – это
раз. Два: он тут на недельке заскочит проверить, на месте
ли я. И три: если он меня не найдет, если Леман меня
выпрет к такой-то матери…
– Я тебя, козла, перешибу, вот как эту фиговину!
Мой спаситель имеет в виду красивую линейку из черного
дерева, колониальный сувенир Лемана, которая звонко
хрустнула под его пальцами.
Леман более или менее приходит в себя лишь после того,
как эскалатор заглатывает последний кубический
сантиметр Амбала. Только тогда он хлопает себя по ляжке
и начинает хохотать, как кашалот. Но я не спешу
разделить его веселье. На этот раз – нет. Я проводил
Амбала до двери. На прощание он мне сказал: «Выше нос,
кореш! Не тушуйся ты перед этим дерьмом, атакуй!» – и в
очередной раз я заговорил сам с собой как с другим.
Амбал-водолаз пришел разнести Магазин – империю зла.
Ну, если не весь Магазин, то хотя бы его ОТК –
абстрактную могущественную организацию. Пришел,
настроенный именно на такой расклад сил. Рыцарь Баярд,
готовый в одиночку поставить на колени целый гарнизон.
А вместо гарнизона перед ним оказался несчастливый
задохлик без возраста, готовый тут же отдать концы, – я

28. 28
имею в виду вас, господин Малоссен. И он раскис,
бедняга, как всегда раскисал от избытка человечности.
Когда бравый аквалангист повернулся, чтобы уйти, я
посмотрел на его ботинки и подумал: «Надеюсь, твои
ласты не так изношены».
В свою очередь направляюсь к двери.
– Все, Леман, с меня хватит на сегодня. Пойду домой.
Если понадобится, Тео меня заменит.
Смех застревает в горле Лемана.
– Этот педик не за то получает деньги!
– Никто бы не должен был получать деньги за такое
паскудство.
Он вкладывает максимум презрения в свою улыбку и
говорит:
– Вот и я так думаю.
Ну гад! Правильно я ему придумал искусственную руку.
Спускаюсь, прохожу через секцию игрушек. Народу –
тьма.
– Смотри-ка, чтобы двадцать шестого покупали больше,
чем в сочельник, – такого еще никогда не было.
Это говорит рыженькая продавщица с беличьей
мордочкой, обращаясь к подруге, похожей скорее на
куницу. Та соглашается. Она занята упаковкой Боинга-
747; ее длинные пальцы быстро-быстро скользят по
шелковистой темно-синей бумаге с розовыми
звездочками, которая как бы сама превращается в пакет.
Рядом с ней, на демонстрационном стенде, огромная
движущаяся мягкая игрушка, изображающая Кинг-Конга,
показывает, что она умеет делать. Это мохнатый черный
обезьян, более правдоподобный, чем настоящая горилла.
Он шагает на месте, неся на руках полуголую куклу,
похожую на уснувшую Клару. Он шагает, но не двигается

29. 29
с места. Время от времени он откидывает голову назад, в
его налитых кровью глазах и разинутой пасти вспыхивает
свет. Густо-черная шерсть, кроваво-красные глаза и
тельце куклы, такое белое в его мохнатых лапах, – в этом
сочетании таится настоящая угроза. (Нет, в самом деле
эта работа начинает мне действовать на нервы. И в самом
деле эта кукла похожа на Клару…)
7
Когда я прихожу домой, большой черный обезьян все еще
топчется у меня в голове. И когда телефон начинает
звонить, мне стоит черт знает каких усилий снять трубку
и сказать «Алло».
– Бен?
Это Лауна.
– Бен, я решила выгнать маленького жильца.
Опять двадцать пять! Ну нет, сегодня я в эти игры не
играю.
Отвечаю злым голосом:
– Ну и чего ты хочешь от меня? Чтобы я вручил ему
повестку о выселении?
Она хлопает трубку.
Первое, что я вижу, положив в свою очередь трубку, – это
сияющая морда Джулиуса в проеме двери.
За весь день он так и не выпустил мячик изо рта. Я
смотрю на него мрачным взглядом и говорю:
– Нет, не сегодня!
Он тут же укладывается на ковер. А я засыпаю. Час
спустя, проснувшись, звоню по внутреннему телефону.
– Клара? Слушай, мне надо пройтись. Приду к вам после
ужина.
– Ладно. Знаешь, Бен, с твоей «лейкой» у меня такие
фотки получились – закачаешься! Придешь – покажу.

30. 30
Джулиус по-прежнему лежит на боку, вытянув лапы, и
вопрошающе глазеет на меня. Этот необычный хозяин
задал ему задачу. К счастью, ему нечасто приходится
иметь дело с таким.
– Ну что, пойдем погуляем? – говорю я ему. Он тут же
вскакивает на все четыре лапы. В любой момент готов
идти куда угодно, в любой момент готов и вернуться – вот
он какой, мой Джулиус. Пес – он и есть пес.
Взрывается не только Магазин – Бельвиль тоже. С
дырами, зияющими на месте фасадов справа и слева
вдоль тротуаров, Бульвар похож на щербатую челюсть.
Джулиус бежит впереди, почти касаясь носом асфальта и
энергично виляя хвостом. Внезапно он присаживается
прямо посреди центральной аллеи, чтобы возвести
роскошный памятник во славу собачьего нюха. Затем
пробегает еще метров десять, высоко задрав свой
широкий зад, довольный собой, вдруг останавливается,
как будто забыл что-то важное, и начинает отчаянно
скрести асфальт задними лапами. Какашка осталась
далеко позади, и роет он совсем в другом направлении,
но ему наплевать – он выполняет свою обязанность,
делает то, что ему полагается сделать. Джулиус – это вам
не прилавок универмага, память у него есть. Пусть он
даже и забыл, что в ней хранится.
Пройдя еще метров сто, я слышу жалобное завывание
муэдзина, оглашающее бельвильские сумерки.
Я знаю, что ему служит минаретом, – это маленькое
квадратное окошко между четвертым и пятым этажами
облупленного фасада, вентиляционное отверстие уборной
или лестничной площадки. Несколько секунд я
вслушиваюсь в жалобы этого иноземного кюре; он
выпевает суру Корана, где речь, должно быть, идет о
какой-нибудь чайной розе, священный стебель которой
произрастает в штанах Пророка. Во всем этом

31. 31
невыносимая тоска изгнания. В первый раз вспоминаю
разбрызганное тело убитого в Магазине. Потом думаю о
Лауне и мысленно обзываю себя подлецом. И снова перед
глазами кишки того чувака из Курбевуа. Едва успеваю
прислониться к дереву и взять себя в руки, чтобы не
рассыпаться снова. Считая шаги, перехожу Бульвар и
открываю дверь заведения Амара Кутубия.
Джулиус бежит прямо на кухню к Хадушу. Голоса и стук
костяшек домино перекрывают завывания муэдзина. В
зале стоит табачный дым, почти перед каждым
посетителем – рюмка анисовки. Да, мусульманскому брату
из того окошка, надо думать, хватает работы, чтобы
вернуть свою паству к исламской чистоте!
Едва увидя меня, старый Амар расплывается в улыбке.
Как всегда, меня поражает белизна его волос. Он выходит
из-за прилавка, мы обнимаемся.
– Как живешь, сын мой, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А как поживает твоя уважаемая матушка?
– У нее тоже все хорошо. Она отдыхает. В Шалоне.
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– Почему ты не взял их с собой?
– Уроки делают.
– На работе все хорошо?
– Отлично.
Он сажает меня за столик, одним движением расстилает
бумажную скатерть и встает напротив, опираясь
вытянутыми руками о край стола. Смотрит на меня и
улыбается.
– А у тебя, Амар, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.

32. 32
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А жена? Твоя жена Ясмина? У нее все хорошо?
– Все хорошо, слава Аллаху!
– Когда ты ей сделаешь еще одного?
– На той неделе поеду в Алжир и сделаю последнего.
Смеемся. Ясмина не раз служила мне матерью, когда я
был щенком, а моя мать служила в другом месте и в
другом качестве.
Пока Амар занимается с прочими клиентами, Хадуш
ставит передо мной кускус, который мне придется съесть,
если я не хочу оскорбить за один вечер Пророка и всех
правоверных мусульман.
Видя, что я ем без особого аппетита, Амар подходит и
садится напротив.
– Не очень-то у тебя хорошо, как я посмотрю.
– Да, не очень.
– Поедем со мной в Алжир, а?
Why not? [3] Несколько секунд я слежу за тем, как эта
мысль прокладывает в моем мозгу сияющую дорожку
радости. Амар уговаривает:
– Поедем! Хадуш присмотрит за собакой и за детьми.
Но плоская морда инспектора-стажера Карегги призывает
меня к порядку.
– Не получится, Амар.
Почему?
– На работе не отпустят.
Он смотрит на меня недоверчиво, но, должно быть,
думает, что у каждого свои шакалы, и встает, похлопав
меня по плечу.

33. 33
– Пойду принесу тебе чай.
Из видика доносится голос Ум Кальсум [4] , на экране –
огромная толпа, идущая за ее гробом. Я дослушиваю
песню и выхожу из ресторана, Джулиус за мной. В ушах у
меня еще звенит смех Хадуша:
– В следующий раз я ему не дам пожрать, твоему псу, я
его вымою!
Я рассказываю ребятам о первых неуверенных шагах
следствия, о том, как двое моих сыщиков, Жиб-Гиена и
Бак-Бакен, бесцеремонно копаются в личной жизни
«сотрудников» Сенклера, как по ночам невидимая
бригада ремонтников заменяет прилавки в отделе
игрушек, о героизме Магазина, который как ни в чем не
бывало продолжает работать под угрозой взрыва (The
show must go on! [5] ). Над головой у нас во всех
направлениях протянуты лески, на которых сушатся
фотографии Клары. (Сколько времени эта страсть
отнимает у нее от подготовки к аттестату по
французскому и литературе?) Тут и людоеды Малыша, и
виды исчезающего Бельвиля, и новые дома-аквариумы,
которые должны составить прекрасный город будущего. И
среди всего этого – фотография мамы, совсем молодой,
примерно того времени, когда я родился. И в глазах у нее
уже страсть к побегу.
– У тебя был негатив?
– Нет, я увеличила ту, что была.
– Ее надо в рамку и под стекло, – говорит Жереми. –
Тогда она больше никуда не денется.
Тереза стенографирует абсолютно все, что говорится, без
всякого отбора, как будто все это входит в один
бесконечный роман. Затем вдруг, вперив в меня свой
неподвижный взгляд монахини-постницы, она говорит:
– Бен!

34. 34
– Что, Тереза?
– Этот покойник… Ну, хозяин гаража из Курбевуа…
– Ну и дальше?
– Я составила его гороскоп: он должен был так умереть.
Клара смотрит на меня со значением. Я убеждаюсь в том,
что Малыш уснул, и бросаю свирепый взгляд на Жереми,
чтобы он заткнулся со своими вечными подначками.
Порядок в команде установлен, поэтому пытаюсь
изобразить на своем мужественном лице как можно
больше интереса.
– Ну давай, излагай.
– Он родился 21 января 1919-го – так сказано в
некрологе. В этот день Марс соединился с Ураном в триста
двадцать пятом градусе, и оба противостояли Сатурну,
который был в сто сорок шестом.
– Серьезно?
– Замолчи, Жереми.
– Марс, символ действия, сопряженный с Ураном,
планетой роковых потрясений, в противостоянии с
Сатурном дает характер изобретательный, но
вредоносный.
– Ты уверена?
– Жереми, заткнись!
– Марс и Уран в восьмом доме предсказывают
насильственную смерть, которая должна произойти при
проходе Марса через сильную Луну. Это как раз и
случилось двадцать четвертого декабря этого года.
– Да не может быть!!!
– Жереми…
8

35. 35
Назавтра взрыва не было. Не было его и через день. И в
последующие дни тоже. Тревога понемногу улеглась. О
бомбах уже и говорить перестали, только вспоминают
иногда. Магазин снова набрал крейсерскую скорость и
как будто вышел за пределы взрывоопасной зоны. Леман
играет в боцмана с небывалым усердием. Старикашки Тео
играют в строителей империи. Сам Тео ежедневно
пополняет альбом Малыша. Легавые продолжают шмонать
служащих и покупателей, те поднимают руки и хохмят,
кто как может. Сенклер потерял восемьсот сотрудников и
вновь обрел восемьсот служащих. Лесифр повторяет
лозунги ВКТ, а Леман – лозунги родной фирмы. Я каждый
день получаю очередную порцию ругани. Сидя на
голодном пайке моего истощающегося воображения, Жиб-
Гиена и Бак-Бакен начинают выбиваться из сил. Ребята
уже грозятся, что перейдут на телик, если я не придумаю
что-нибудь интересное. Лауна больше не звонит. Все
вошло в норму. До второго февраля.
Деваха обалденно хороша – этакая львица.
Темнозолотистая грива спадает пышными волнами на
широкие и, насколько можно судить, мускулистые плечи.
Бедра как у итальянки и мерно покачиваются. Она не так
уж и молода – как раз в возрасте оптимальных форм.
Верх юбки, тесно облегающей зад, обнаруживает контуры
трусиков, сведенных до минимума. Так как в ожидании
очередного вызова мисс Гамильтон я все равно слоняюсь
без дела, решаю последовать за прекрасной незнакомкой.
Она идет не спеша, пороется там, пороется здесь… На ее
открытых до локтя руках болтается какое-то как бы
восточное серебро. У нее длинные нервные пальцы,
смуглые и гибкие, охватывающие со всех сторон любой
предмет, которого она касается. Я следую за ней с
проворством рыбы, каковой давно уже стал в мутных
водах Магазина. Время от времени нарочно теряю ее из
виду, чтобы встретить немного спустя на пересечении
двух проходов. И во время этих как бы случайных встреч
с удовольствием ощущаю, как под действием адреналина,
разливающегося по сосудам, внутри у меня начинается