литература

1. Прозаик Вячеслав Пьецух
или
Писатель против часовой
— Вячеслав, нам всем в школе рассказывали про «Что делать?» и «Кто
виноват?». А какой вопрос сейчас для нас актуален?
— Ну и что? Третий роковой русский вопрос.
— «Ну и что… дальше?» Или «Ну и что… это было?».
— Нет, никаких дополнений к нему не требуется. Вопрос совершенно
самостоятельный. Вот пример: герой чеховского «Крыжовника» всю жизнь себе
во всем отказывал, копил на клочок земли, мечтал выращивать на нем крыжовник.
Вот он накопил, купил. Сел, перед ним тарелка с крыжовником… Цель достигнута!
А он спрашивает себя: «Ну и что?» Мне кажется, это коренной и чисто русский
вопрос. В иных культурах он не имеет оснований существовать. А у нас имеет.
Мы ведь некоторым образом самая взрослая нация среди прочих. Нас очень много
били и кормили, мягко говоря, не по трудам. Вот и выросли мы не по возрасту
взрослыми. Отчего и можем задаваться таким, с точки зрения нормального
европейца, совершенно нелепым вопросом. Они же, европейцы, наинтригуют,
наработают себе миллионы, десятки домов, и им в жизни не придет в голову
озадачить себя подобной нелепицей.
А вот давеча смотрю телевизор. Показали человека, мужчину. Занимается
макияжем. Это нынче визажист называется. Прожил жизнь, чтобы заняться этим
странным для мужчины делом и накопить капитал. И в конце концов на него
обрушился СПИД. Он незадолго до смерти удивляется: зачем я все это делал? Да,
я езжу на «хаммере». У меня великолепный замок под Москвой. И на Лазурном
Берегу тоже. Ну и что?
— Слушайте, многие этим вопросом задаются, еще не имея ни замка,
ни «хаммера» — и не делая ничего, чтобы хоть крыжовником
полакомиться. Это называется лень-матушка. Тоже ведь свойство
русской натуры. Или, если угодно, комплекс Ганина из набоковской
«Машеньки». Что же в этом взрослого?
— Разумеется, все это следствие взрослости! В неделании много спасения. Эволюция
человека еще не закончилась, и мы пребываем на такой стадии развития, что
единственный адекватный тип поведения — это ничегонеделание. Ибо пока во благо
и себе, и обществу мы способны действовать только в счастливых исключениях. Так
что лучше ничего не делать, чтобы не впасть ни в грех, ни в соблазн.
— Ну это как-то очень далеко от реалий. А как же работать, зарабатывать,
богатеть? Кажется ведь, сейчас именно делание видится россиянам путем
развития всего общества.

2. — Ну нет. Главной жизненной задачей каждого культурного человека — и сейчас,
и ранее — является самоизоляция от российской действительности. Так было при
всех режимах. И мне решительно не важно, какие жизненные ценности сейчас
доминируют среди господствующего поколения. Меня от всего этого счастливо
отделяют жена, водка, деревня, в которой я живу по полгода. Потом, я всю свою
жизнь работал против часовой стрелки. Печататься начал при Брежневе. Писал что
хотел. Жил как хотел. И всегда получалось против часовой стрелки. Сейчас — тоже.
Мне крайне несимпатичен современный строй жизни, хотя я отдаю себе отчет:
человек настолько недоразвит, что, кроме как в условиях рынка, капитализма,
он существовать не умеет. Не способен он жить, если им не управляет палка и голый
животный интерес.
— Вы и в книжках писали о революции семнадцатого года как
о прекрасном, но преждевременном эксперименте.
— Да! Именно наша нация отважилась на этот удивительный, фантастический опыт
построения Царствия Божия на земле. Но большевики были люди недалекие,
идеалисты в градусе некоторой ненормальности. Не учли они простой вещи: человек
не готов жить в этом Царствии. И не будет готов еще лет пятьсот по меньшей мере.
Но все равно выходит, что не коммунисты сволочи, а человек скотина.
— Ну да, ну да… «Лысая обезьяна»…
— Может быть. То, что сейчас творится на нашей планете, напоминает борьбу макак
за фиговое дерево: висящее на ветвях лакомство заставляет их вести клановые
войны, выглядящие очень, очень смешно. И мы, человечество, станем людьми,
только когда это самое «ну и что?» сделается таким же мощным лозунгом, как в свое
время «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Это ведь очень христианский
вопрос, а христианство — религия будущего.
— То есть, что ли, преждевременная в настоящем?
— Да нет! Этика Христа сменила этику Торы, когда человек из Торы вырос. Когда
он перестал принимать максиму «око за око, зуб за зуб» и стал способен в какой-то
мере любить врагов, Господь и послал Христа с новой этической доктриной.
И за христианством как стилем жизни мне видится будущее. А пока… Мне кажется,
что эволюция человечества только временно перешла в стадию отката назад. И,
развиваясь по спирали, мы переживем еще Средневековье — но потом обязательно
будут Возрождение, Просвещение, марксизм…
— Вы на какой-то очень свой лад христианин.
— Я скорее экуменист. Верую ли я? Человек верующий ходит в церковь, чает
Царствия Небесного и не ест в пост яйца. Я ем все, крайне редко хожу в церковь
перекрестить лоб, не верю в загробную жизнь… Но я принимаю полностью
этическое учение Христа. Вера — это представление о Боге. А церковь
— представление о представлении. Поэтому я полагаю любую церковь учреждением
чересчур человеческим.
— Христианское общество Запада насквозь буржуазно. А у нас слово
«мещанин» до сих пор почти ругательство…
— Мещанин — это залог здоровья общества. Его спокойствия, целостности.

3. А уж в российском обществе мещанин — это очень нужная составляющая. Россия,
может, из-за того и настрадалась, что презирала мещанина. Не надо его презирать,
это опора, на которой стоит стройно и вертикально колонна нормального общества.
Роль чисто техническая и неблагодарная. Ведь цвет и надежда нации — это все равно
интеллигент, в том числе квалифицированный читатель. Сколько его есть?
Полпроцента от численности мирного населения. Но именно он движет общество
и создает то, чем оно дышит.
— Полпроцента? Не слишком мало?
— А сколько? Я сужу по последним опросам книжных магазинов: упал интерес
к дамскому роману, поднялся интерес к исторической прозе, четыре процента
читают классику. И меньше одного — современных отечественных авторов.
Ну хорошо, пусть будет пять процентов. А современные СМИ к тому же решительно
не заинтересованы в том, чтобы давать трибуну людям культуры. Современная
жизнь вообще противопоказана культуре, а культура — жизни. Телевидение наше
буквально занимается растлением малолетних…
— Писатель Пьецух настолько дурного мнения о ТВ?
— Да это еще глагол не самый грубый. Ну — растление! Это же очевидно не меньше,
чем то, что пятница идет после четверга. По каналам круглые сутки гоняются
нелепые бездарные сериалы, расположенные по ту строну добра и зла, да еще
и сделанные технически безобразно. Ведущие каналы апеллируют к низменным
инстинктам — и оттого они очень рейтинговые. И их смотрит большая часть нашего
несчастного Отечества.
— Так, а малолетние тут при чем? Мы же самая взрослая нация в мире?
— Это пять, хорошо, десять процентов населения — самая взрослая нация в мире.
А остальные девяносто — решительно несовершеннолетние. Вот я и называю это
растлением малолетних.
— И что — стоит возродить цензуру?
— А почему нет? Не знаю, как эту цензуру организовать, не мое это дело. Но меня
как человека цивилизованного оскорбляет очень многое, если не почти все, что
показывают в телевизоре. Та лексика, вплоть до мата, которую я слышу с экрана.
Людей, которые не понимают простых вещей, надо держать в узде. А простые вещи
— вот они: культура есть система условностей. Как набедренная повязка — первая
условность, которую постиг человек. И перепоясав чресла, научившись стесняться
своего происхождения от обезьяны, он стал от нее отличаться. Настолько
божественное в нем укрепилось и развилось, что он устыдился животного в себе. Мат
— это животное. Глупость, которой забито телевидение и современные книги,
— тоже животное. От этого всего надо дистанцироваться.
— Кому дистанцироваться? И как? Ведь в век интернета жесткой
вертикальной иерархии уже не выстроить, каждый сам себе Толстой
и Джойс безо всяких ограничений…
— Так это же большое несчастье! Это же то же самое, что раскассировать
сумасшедшие дома и выпустить всех больных на волю! Каждый дурак получил
возможность обнародовать свою дурость. «Живой журнал» в интернете — это

4. ужасно.
— Ну и? Не вернемся же мы к средневековому запрету простецам читать
Библию и выражать о ней свое мнение… только теперь еще и понятие
«Библия» будет трактоваться расширительно.
— Тоже согласен. Наш современник настолько идиот и деградант, что и цензуру ему
доверить нельзя. А с поправкой на русского дурака и российские случайности
цензура будет еще хуже, чем нынешняя свобода слова.
— Ага, всюду клин… А вот скажите — как бывший учитель истории:
почему эта самая история сегодня у нас вызывает такое желание искать
ей альтернативу, писать о том, «что было бы, если бы»? Это
же сверхпопулярный жанр нынче — «альтернативная» история.
— Это потому, что нигде не водится такое количество негодяев, как в России. Видите
ли, русский человек настолько склонен к творчеству в любом виде, что у нас очень
сильна такая идея. Каждый ее по-разному проговаривает, но суть одна: «Отчего
такая несправедливость? Пушкин — гений. Я — ничто». Или еще проще: «Почему
я официант, а не адмирал?» Нигде такого не существует, только у нас. Любой
французский официант полагает себя лучшим в ресторане, городе, мире. И этим
живет, и этим успокоен. У нас же любой сантехник оскорблен своей специальностью.
И эти люди ищут для себя нишу, ход. А что может быть проще, чем заявить, что
Мартынов, убийца Лермонтова, был жидомасон и служил в Третьем отделении?
И вот вы уже значительнее. Вы сделали открытие. Вы уже почти Лермонтов или
Пушкин.
— А есть ли какой-то слой культуры, который был бы сейчас всеобщим,
объединяющим, пронизывал бы все российское общество?
— Есть, безусловно. Это наша классическая литература.
— Но ее же читает один процент населения, нет? Вот и обязательного
экзамена по русской литературе, кажется, больше не будет…
— В том-то и несчастье. Но если говорить о том, что могло бы быть этой самой
«всеобщей связующей», — то только классическая литература. Не церковь, а то, что
всегда у всех под рукой и на книжной полке. Как еще объединить нацию, как не тем,
чем мы действительно велики? А во всем, кроме литературы, наше величие
сомнительно. Как в том анекдоте про японцев, которым в России понравились
русские дети. Почему? «Потому что все, что вы делаете руками, — ужасно». Вот
и все, что у нас есть: дети, литература и автомат Калашникова.
— Почти формула русскости… А серьезно: какая формулировка сущности
русского человека вам самому близка?
— Русский — это не национальность, а настроение. А для того, чтобы понять или
объяснить, что это за настроение, нужно еще десять листов прозой исписать.
И то только приблизишься к ответу. Я вот тридцать четыре года пишу исходя из этой
задачи.
— Ладно, давайте иначе. Россия — это все-таки азиатская страна или

5. европейская?
— Знаете, я признаюсь вам. Я не люблю Россию. Но все остальное пространство
я люблю еще меньше. И мы отличаемся от прочих стран и народов тем, что Россия
— это не страна. Это континент. И русские — не нация, а раса. И подходить к этим
феноменам с общепринятыми мерками, прав классик, не годится. На Западе мне
нравится, но больше недели нигде оставаться не могу. Тянет домой. Пускай помойка,
но родная. Приезжаешь — только что асфальт не целуешь. Хотя любить ее не за что!
Я вот на днях вернулся из села Михайловского. Ехали обратно… Господи, какое
убожество, какая грязь, какой разброд — смотреть страшно. Да и народ, конечно.
Народ-то — негодяй! Ведь он же умудрился испохабить даже вековечную культуру
русского нищенства. Нищему подать нельзя нынче, нищие — это мафия.
Со смотрящими и отдачей старшему выручки.
— Вы в прошлом учитель истории. Как, по-вашему, надо преподавать
историю в школе? А то я недавно видел пермяков, которые считают, что
улица Героев Хасана в их городе имеет отношение к азиатским
гастарбайтерам.
— Историю нужно преподавать не как систему, фактологическую
и хронологическую. Вы спросите самих учителей — они вряд ли помнят
хронологические рамки второго Великого переселения народов, последовательность
событий Смутного времени… Историю следует преподавать как средство
самозащиты. Она занимается образованием души, она еще способна защищать
человека тем, что описанные в ней события научают нас различать добро и зло,
разделять их. История очень сильна как воспитательный инструмент.
— И как идеологический, нет? Бог с ней, с новейшей; но ведь вот
в Историческом музее один небольшой зальчик — это все, что есть
о трети тысячелетия татаро-монгольского ига.
— Я думаю, это не чисто русский порок — любить историю, которая нравится,
и писать ее так, как нравится. Французы по сей день полагают, что Наполеон был
величайший полководец всех времен. А победила его зима, а не Кутузов.
А мы считаем, что он глупец, что к нам сунулся. Но и мы же не пишем, что
мы выиграли войну 1812 года, не одержав ни одной победы в сражении. Масса
в нашей истории есть истин, что неприятны русскому человеку, которые терзают его
сознание. Мы не любим вспоминать, что Куликовская битва была предприятием
легкомысленным и преждевременным. Золотая Орда была еще очень сильна,
и через полтора года хан Тохтамыш сжег Москву. А наш герой и спаситель Дмитрий
Донской, святой, бежал с семьей в Коломну, бросив москвичей и город
на разграбление, пожары и смерть. Но такой правды никто не любит. Так что
к любой официальной истории следует относиться со снисхождением и пониманием.
Хотя история все же наука…. Я, во всяком случае, печальных обстоятельств
не стесняюсь и, когда задеваю русскую историю, следую тому, что представляется
истиной.
— Тогда вот вам неприятный вопрос: кто победил в главной войне
прошлого столетия?
— Я всегда настаивал на том, что Великую Отечественную войну мы проиграли.
А выиграла в том числе Германия, ныне процветающая благополучная страна.
Мы же лишились цвета нации и претерпели деградацию нашего генокода.

6. Большевистская тирания плюс война с германцами — и мы потеряли практически
все. Вот мы и имеем сейчас «деграданс» во всех сферах жизни. Надежда сейчас
только на Бога.
— Так почему мы умудряемся из века в век совершать подвиги, в том
числе на полях сражений, но уже через короткое по историческим
меркам время терять плоды своих трудов и завоеваний?
— Наш народ глубокомыслен до легкомысленности. Надоела игрушка — бросил.
Стал заниматься рисованием, надоело, бросил, стал лепить из пластилина поросят.
Победил Наполеона — ни одного кирпича не выломал, ни одной юбки не оборвал.
Огромную контрибуцию рыцарски простили. И нашему народу уже неинтересно.
Он вернулся и начал думать, как бы ему вывести полки на Сенатскую площадь
и установить демократическую республику. Появилась новая игрушка! А наши
соседи с Запада — ребята прямолинейные и простые. Они, в отличие от нас, точно
знают, чего хотят. В этом, наверное, и вся штука.
— Ну да, взять ту же войну. У европейцев принято сопротивляться
до некой грани приличия и усталости. У нас — до последнего солдата.
Какое свойство нашей натуры заставляет войну, как только она
пересекает наши границы, меняться до неузнаваемости и принимать
особо чудовищные формы?
— Они так воевали, потому что их мало было. Жизнь француза или немца дорога.
Потом — они красиво живут. У них дома красивые, города красивые, красивые
соборы. И не любили они нас раньше и боялись оттого, что нас много. А много нас
было оттого, что русские на дню по два раза спать ложились. И живем мы некрасиво.
Несчастные серые наши города, наши дороги — не дороги, а оборонительные
рубежи. И жизнь-то ужасная, и власть-то негодяйская. А Россия — что мать родная:
какая есть, такая и слава Богу. Вот за нее и стояли насмерть, и больше ни за что.
Оттого у нас так и воюют. Оттого-то мы и остановили и Наполеона, и Гитлера.